Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

Ночь обернулась катастрофой. Лиза разглядела деструктивную бесчеловечность Ставрогина. Достоевский не говорит о природе сексуальной неудачи, но впечатление абсолютной бесплодности передано отчетливо. Это оскорбляет Лизу; она не понимает мотивов, которые заставили ее накануне запрыгнуть в карету Ставрогина. Сейчас она насмехается над его кротостью, над его потугами на благопристойное восхищение: «И это Ставрогин, „кровопийца Ставрогин“, как называет вас здесь одна дама!..» Но эти насмешки — обоюдоострые; из Лизы высосали волю к жизни. Но она также и проникла в самую суть Ставрогина. Она знает, что его сознание отравляет и разъедает какая-то ужасающая, но нелепая тайна:

«Мне всегда казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться. В том и пройдет наша взаимная любовь».

Диалог состоит из полутонов и обрывков. Но воздух весь дрожит от пронзительности.

Входит Петр Верховенский, и Ставрогин говорит: «Если сейчас что-нибудь услышишь, Лиза, то знай: я виновен». Петр хочет опровергнуть вину, принимаемую Ставрогиным на себя. Он пускается в путаный монолог, где перемешаны ложь, опасная полуправда и злые предсказания. Это он, сам того не желая, подготовил почву для убийств. Но пожары затевать было преждевременно. Возможно, какие-то из его приспешников захотели взять дела в свои кривые руки? И тут Петр выдает одну из своих заветных догм:

«Нет, эта демократическая сволочь с своими пятерками — плохая опора; тут нужна одна великолепная, кумирная, деспотическая воля, опирающаяся на нечто не случайное и вне стоящее».

Петр теперь прилагает все усилия, чтобы уберечь своего идола от самоуничтожения. Нельзя позволить Ставрогину взять убийство на себя, но вину он разделить должен. Тогда их связь с Петром станет еще теснее. Священник необходим богу (разве бога создал не он?), но бог должен все терпеть, сохраняя внешнюю неуязвимость. Стратегия нигилиста Верховенского в отношении Ставрогина раскрывается в одном из самых потрясающих монологов в романе, это высший пилотаж разделенного желания и двойственности смысла. С помощью риторических модуляций Петр переходит от моральных аспектов невинности к юридическим:

«— Долго ли глупейший слух по ветру пустить?.. Но ведь в сущности вам ровно нечего опасаться. Юридически вы совершенно правы, по совести тоже, — ведь вы не хотели же? Не хотели? Улик никаких, одно совпадение… Но я рад по крайней мере, что вы так спокойны… потому что вы хоть и ничем тут не виноваты, ни даже мыслью, но ведь все-таки… И притом согласитесь, что все это отлично обертывает ваши дела: вы вдруг свободный вдовец и можете сию минуту жениться на прекрасной девице с огромными деньгами, которая, вдобавок, уже в ваших руках. Вот что может сделать простое, грубое совпадение обстоятельств — а?

— Вы угрожаете мне, глупая голова?»

Боль в вопросе Ставрогина происходит не из страха шантажа; опасность — в силе Петра, способной уничтожить остатки ставрогинского самосознания. Этот человек угрожает переделать бога по своему гнусному образу. Ужас Ставрогина перед наползающим мраком (метафора безумия) Петр превосходно парирует быстрым ответом: «Вы свет и солнце…»

Я бы с удовольствием цитировал и дальше, но, думаю, главное — прояснить существенные моменты. Здесь диалог работает по тем же моделям, что и поэтическая драма. Стихомифия греческой трагедии, диалектика «Федона» [110] Один из диалогов в Первой тетралогии Платона. , шекспировский внутренний монолог, тирада неоклассического театра — все это примеры совершенной стратегии в риторике, драматизации дискурса, где невозможно отделить формы выражения от цельности смысла. Трагическая драма — это, пожалуй, наиболее непреходящее и исчерпывающее изложение человеческих историй, достигнутое большей частью средствами языка. Используемые ею методы риторики обусловлены идеей и материальными инструментами театра. Но их можно перевести в поле, которое не будет театральным в техническом или физическом значении. Это происходит в оратории, в Платоновых диалогах, в драматической поэме. Достоевский перевел язык и грамматику драмы в повествовательную прозу. Именно это мы имеем в виду, когда говорим о «достоевской» трагедии.

Ставрогин говорит Петру: Лиза «догадалась как-нибудь в эту ночь, что я вовсе ее не люблю… о чем, конечно, всегда знала». Маленький Яго отвечает, что это все «ужасно подло»: