Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

«Она представляла собой сложный головной убор, помесь медвежьей шапки, котелка, фуражки на выдровом меху и пуховой шапочки, — словом, это была одна из тех дрянных вещей, немое уродство которых не менее выразительно, чем лицо дурачка. Яйцевидная, распяленная на китовом усе, она начиналась тремя круговыми валиками; далее, отделенные от валиков красным околышем, шли вперемежку ромбики бархата и кроличьего меха; над ними высилось нечто вроде мешка, который увенчивался картонным многоугольником с затейливой вышивкой из тесьмы, а с этого многоугольника свешивалась на длинном тоненьком шнурочке кисточка из золотой канители. Фуражка была новенькая, ее козырек блестел» [39] Здесь и далее пер. Н. Любимова. .

Этот чудовищный головной убор был навеян Флоберу карикатурой Гаварни, которую он увидел в Египте, в гостинице некоего Буваре. Сама фуражка в повествовании больше не появляется и играет весьма несущественную роль. Некоторые критики полагают, что она символизирует натуру Шарля Бовари и предвосхищает его трагедию. Это представляется надуманным. Внимательно читая этот пассаж, нельзя избавиться от подозрения, что его сочинили просто из любви к искусству вместе с другими гениальными и неослабными атаками на видимую действительность, с помощью которых Флобер стремился загнать жизнь в оковы языка. Знаменитое описание входной двери в «Евгении Гранде» имело цель поэтическую и гуманистическую: дом как внешнее одушевленное лицо его обитателей. Подробный же рассказ о фуражке Шарля Бовари выходит за рамки доступных пониманию целей. Это — кусок жизни, посягающий — сарказмом и нагромождением деталей — на экономность искусства.

Ни одного аналогичного примера из всей обширной панорамы толстовского мира на ум не приходит. Единственный элемент из флоберовского описания, который Толстой, пожалуй, сохранил бы, — это последнее предложение: «Фуражка была новенькая, ее козырек блестел». В толстовском романе физические объекты — платья Анны Карениной, очки Безухова, постель Ивана Ильича — получают смысл своего существования и свою цельность из человеческого контекста. В этом Толстой глубоко близок Гомеру. Как отметил — возможно, первым из всех — Лессинг, предметы в «Илиаде» неизменно даны в динамике. Меч — всегда часть разящей руки. Даже столь важный атрибут, как Ахиллов меч. Мы наблюдаем его в процессе ковки. Размышляя на этот счет, Гегель выдвинул замечательную теорию: он предположил постепенное отчуждение языка от непосредственности материального мира. Он отметил, что у Гомера даже детальные изображения бронзовой чаши или плота особой конструкции излучают жизненность, не имеющую равных в современной литературе. Гегель задавался вопросом, не случилось ли так, что полупромышленный и промышленный способы производства привели к отчуждению людей от орудий труда и от окружающей их жизнь обстановки. Доказательству этой глубокой гипотезы немало страниц посвятил Лукач. Но какими бы ни были исторические причины, Толстой связал всю внешнюю реальность теснейшим родством. В его мире — как и в мире Гомера — фуражки обретают значимость и включаются в произведение, только если они покрывают людские головы.

Характерные технические приемы «Мадам Бовари» — использование редких слов и специальных терминов, преобладание формального описания, намеренная ритмика внутри артикулированной прозы, тщательно проработанная композиция, которая позволяет важным эпизодам (таким, как бал, например) подготавливаться и завершаться повествовательным речитативом, — все эти приемы характерны не только для личного гения Флобера, но и в целом для концепции искусства, которой в своих наблюдениях придерживаются Мэтью Арнольд и Генри Джеймс. Это — инструменты, посредством которых реализм старается зафиксировать — с неумолимой доскональностью — тот или иной фрагмент современной жизни. Значимость или привлекательность этого фрагмента практически не имеют значения (смотрите романы Гонкуров). Главное — точность изображения. При этом маловажность предмета компенсируется его сложностью: Золя, надо сказать, был способен даже расписание поездов сделать достойным повторного чтения. Но в случае с Флобером все не так однозначно. Несмотря на мастерство, с которым написана «Мадам Бовари», и на все труды, которых Флобер не пожалел, роман оставил его неудовлетворенным. Создавалось ощущение, что в глубине крепкой прекрасной структуры книги лежит принцип отрицания и тщетности. Флобер в письме Луизе Коле писал о своем глубоком огорчении от осознания того, что даже если эта работа «будет выполнена безупречно, результат все равно окажется лишь приемлемым и далеким от красоты в силу самого предмета». Эти слова — очевидное преувеличение. Быть может, Флобер неосознанно мстил себе за книгу, которая стоила ему необыкновенных мук. Но, тем не менее, по сути он был недалек от истины. В этом шедевре реалистической традиции — атмосфера духоты и бесчеловечности.