Ефим Добин: История девяти сюжетов [рассказы литературоведа]

Когда Пьер Морен вдоволь наелся, стало видно, до чего он смертельно устал и измучен. Он еле держался на ногах. Монсеньер сообщил, что в конце коридора ему отведена комната и приготовлена постель.

— Комната друга, — добавил епископ, убедившись в магическом впечатлении, которое производили ласковые слова на «изуродованную и опустошенную душу» неожиданного гостя.

Привыкшая повиноваться Розали отвела Морена в «его» комнату.

Как все похоже на аналогичную главу «Отверженных»!

Виктору Гюго был дорог необычайный случай, о котором ему рассказали. В течение многих лет он бережно сохранялся в его памяти и наконец обрел художественное бытие.

Но… Тут есть одно «но».

Я должен вернуться к первой странице очерка Понмартена.

По его словам, когда он вошел в комнату Анжелена, на столе у него лежал том «Отверженных».

— Можно с уверенностью сказать, — заключил журналист, — что каноник внимательнейшим образом прочел роман и в облике Бьенвеню Мириэля нашел все черты епископа, у которого он служил.

Не закрадывается ли у нас некое подозрение?

Сходство рассказа Анжелена с аналогичным местом в романе разительно. Оно бросается в глаза.

Но чем это сходство обусловлено?

Может быть, совсем не тем, что Гюго был знаком с подробностями первой встречи диньского епископа с галерником?

Может быть, произошло обратное?

Роман, в котором под именем Мириэля был действительно выведен епископ Миолли (об этом было широко известно), произвел, разумеется, огромное впечатление на каноника Анжелена. И он мог приписать (невольно, конечно) давно прошедшему случаю все детали сцены, ярко описанной романистом.

Опасения вполне законные.

Тогда, пожалуй, и незачем приводить дальнейший рассказ каноника. Мы ведь прекрасно знаем, что вслед за этим происходит в романе.

Жан Вальжан крадет столовое серебро. Он попадается жандармам, и его приводят к епископу, чтобы уличить в краже.

А епископ заявляет, что сервиз он сам подарил Жану Вальжану.

«— В таком случае мы можем отпустить его? — спросил унтер-офицер.

— Разумеется, — ответил епископ.

Жандармы выпустили Жана Вальжана, который невольно попятился назад.

— Это правда, что меня отпускают? — произнес он почти невнятно, словно говоря во сне.

— Ну да, отпускают, не слышишь, что ли? — ответил один из жандармов».

На этом, как мы помним, сцена не кончается.

«Друг мой, — сказал епископ, — не забудьте перед уходом захватить ваши подсвечники. Вот они».

С юных лет пронзили нас эти слова, воплощение человечности и безграничной доброты!

Монсеньер Мириэль подходит к камину, берет подсвечники и протягивает их Жану Вальжану.

Сцена с подсвечниками запечатлелась в памяти любого читателя на всю жизнь. Даже если он позабыл на девять десятых (и даже больше) содержание огромного, разветвленного романа.

Оказывается, однако, что воспоминания каноника не содержали ничего похожего.

Никаких подсвечников не было!

Не было ни кражи, ни великодушного дара…

Ночь прошла совершенно спокойно. Утром следующего дня епископ с Анжеленом прогуливались по саду.

— Что мы будем делать с этим бедным малым? — озабоченно размышлял вслух Миолли.

В окне показалась фигура вчерашнего гостя.

Его глаза были устремлены на епископа с невыразимым чувством благодарности, обожания, восхищения, уважения, любви и смирения.

Он вышел в сад и почтительно приветствовал хозяина дома, которого он вчера принял за простого кюре.

— Розали мне сказала, что вы епископ, — бормотал он в смущении. — Извините, я этого не знал.

Теперь наше доверие к рассказу Анжелена восстановлено полностью.

Если бы он, беседуя с журналистом, следовал — вольно или невольно — за романом, неужели он прошел бы мимо того поразительного поворота событий, который описан в романе?

Неужели он не упомянул бы о великодушном прощении, о подсвечниках, так красиво рисующих нравственную высоту диньского епископа, которого он, Анжелен, обожал всю жизнь?

Но почему это для нас так важно?

Да потому, что отчетливо обозначилась граница между действительно происшедшими художественным вымыслом.

И нам дан ключ, чтобы приоткрыть дверь и заглянуть хотя бы на миг в потаенную сферу фантазии художника.

Вот перед нами куски реального события. Виктор Гюго вводит их почти неизмененными в ткань романа, вплоть до мельчайших штрихов.