Ефим Добин - История девяти сюжетов [рассказы литературоведа]

Личность добродетельного епископа завладела воображением Гюго. Он раздобыл подлинную рукопись диньского епископа. Это было богословское сочинение. Называлось оно: «Краткое изложение учения Священного Писания, разъясненного Вселенскими Соборами и отцами церкви».

У Гюго возникла мысль о романе «Рукопись епископа». Он даже заключил (в 1832 году) договор с книгоиздательством на книгу под этим названием.

Однако она не была написана.

Больше того, Гюго и не начинал ее писать.

Великий романист имел обыкновение тщательно сохранять все черновики, предварительные наброски, заметки, планы своих произведений.

От замысла «Рукописи епископа» не осталось никаких следов.

И все же замысел не погас окончательно. Через полтора десятка лет Гюго вернулся к давно облюбованной фигуре монсеньера из Дпня.

Черты епископа Миолли отчетливо проглядывали в образе одного из центральных героев «Отверженных» — епископа Мириэля.

В материалах к роману сохранился даже набросанный самим Гюго план города Дииь с указанием улиц, площадей, бульваров и памятников.

Замысел, однако, изменился в корне.

Гюго заинтересовался не епископом-богословом и его сочинениями, а добрым человеком. Воображение художника пробудил один реальный случай из жизни Миолли.

Это была встреча епископа с каторжанином. Иерарха католической церкви тронула участь отверженного галерника. Он вмешался в его судьбу и совершил благородный поступок.

Каторжника звали Пьер Морен.

В романе он назван — Жан Вальжан.

В двадцатилетнем возрасте Морен решился на кражу. На это его толкнуло отчаяние. Сестра и семь ее детей буквально умирали с голоду. Пьер взломал оконную решетку булочной и украл хлеб.

Расплата была жестокой: пять лет каторжных работ. Он их отбыл на галерах.

Когда «Отверженные» вышли в свет, давно уже не было в живых ни епископа из Диня, ни Морена.

Виктор Гюго жил тогда в изгнании, на острове Гернси. Правительство не могло ему простить гневных, пламенных выступлений против императора Наполеона III — узурпатора, растоптавшего республику, возникшую в огне революции 1848 года.

Вся Франция с восторгом и упоением читала «Отверженных». А услужливая консервативная критика с бранью напала на роман, в котором Гюго смело обнажил зияющие язвы денежного общества.

Особенным нападкам подверглась горестная история Жана Вальжана.

«Как?! — негодовали критики. — Во Франции судья приговорил к каторжным работам человека, с голоду укравшего хлеб? Этого быть не может! Это неправдоподобно! Это клевета на законы Франции, на суд Франции, на общественный строй Франции!»

На самом же деле приговор, вынесенный Пьеру Морену, не был ни единственным, ни случайным.

В архиве Гюго сохранилась выписка из французского судебного регламента. Указаны преступления, карающиеся каторжными работами. В перечислении значится «кража со взломом».

Судьям не вменялось в обязанность вникать в обстоятельства или личность обвиняемого.

Факт взлома автоматически влек за собой приговор к каторжным работам.

Когда мы читаем увлекательнейшие литературоведческие изыскания (я чуть не сказал: приключения) талантливого ученого Ираклия Андроникова (вроде «Загадки Н. Ф. И.»), мы убеждаемся, как удивительно интересны могут быть не только результаты, но и сами перипетии, самый ходпоисков.

К сожалению, осталось неизвестным, каким образом журналист Понмартен узнал, что жив свидетель давней встречи преосвященного Миолли с Пьером Мореном, престарелый каноник Анжелен, бывший в юности секретарем диньского епископа.

Мы можем только догадываться о мотивах, побудивших Понмартена заняться «частным расследованием», как говорится на юридическом языке. Проще всего предположить, что ему, опытному и предприимчивому журналисту, хотелось преподнести читателям своей газеты интересное интервью с человеком, близко знавшим епископа, на которого молва указывала, как на прототип монсеньера Мириэля, — с живым свидетелем сенсационной встречи епископа с каторжником.

Вероятно, это так и было. Но мне почему-то хочется думать, что Понмартен был движим благородными мотивами.

Может быть, его больно задели недобросовестные, нечестные нападки на писателя, которым Франция гордилась, как одним из самых великих своих сыновей.

Может быть, журналисту захотелось заступиться за писателя-изгнанника. Бросить в лицо реакционной шайке, травившей Гюго, факт, опровергающий злостные обвинения в «неправдоподобии» жестокой судебной расправы за кражу хлеба.