Андрей Зорин - «Столетья на сотрут...» - Русские классики и их читатели

Впрочем, не надо забывать и высказанное в начале нынешнего века мнение Д. С. Мережковского, полагавшего, что по условиям действительности иного финала и быть не могло. "…Конец "Братьев Карамазовых" был концом самого Достоевского.

И не простою случайностью было то, что он умер, не кончив этого величайшего из всех своих созданий. Так и должно было, не могло иначе быть. Предмет следующих, ненаписанных частей романа составляла дальнейшая судьба Алеши, совершение того религиозного подвига, который завещал ему старец Зосима. "Главный роман — второй, — говорит сам Достоевский, — это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний, текущий момент". В написанном романе доводит он Алешу только до нового религиозного созерцания; но неизбежное следствие этого созерцания — новое религиозное действие не совершилось, может быть, даже не начало совершаться и в "наш теперешний, текущий момент" — в самой жизни, в самой русской действительности. Конец "Братьев Карамазовых" оказался невозможным для Достоевского, потому что конца этого не было в жизни. И, как бы почувствовав, что сделал всё, что можно сделать, Достоевский вовремя ушел из жизни — умер".

И есть одно несомненное свойство, которое позволяет, отставив все возражения, видеть в "Братьях Карамазовых" одно из глубочайших произведений мировой литературы. Это то свойство, которое особенно ценил в Достоевском и Толстой: величайшая искренность, как и величайшая смелость в схватке с самыми коренными вопросами человеческого бытия. Какая отвага самоопровержения, какая способность все, во что верилось, вновь и вновь ставить под сомнение, какое бесстрашие в обнажении дна души! То бессмертие, о котором мучаются и спорят герои "Братьев Карамазовых" до последней страницы, — уж они‑то, герои этой книги, обрели безусловно.

За столетие, истекшее с момента их появления, "Братья Карамазовы" сотни раз звучали со сцены. Собственно, еще до окончания публикации книги сам автор неоднократно выступал с чтением отрывков из нее. В марте 1879 года, например, он читал главы из "Братьев Карамазовых" трижды, в 1880 же году выступал с чтением практически каждый месяц. Читал, очевидно, превосходно; ни одно из выступлений не заканчивалось без бурных оваций. До нас дошли специально подготовленные автором для таких чтений тексты "Великого инквизитора" и "Мальчиков". Традицию таких чтений продолжил В. Н. Андреев–Бурлак, известный блистательным чтением исповеди Мармеладова из "Преступления и наказания", а в конце 1880–х годов в композиции "Мочалка" исполнявший Снегирева, что стало вершиной его сценической деятельности. Позднее эту традицию чтения — все тех же эпизодов — продолжили выдающиеся актеры И. М. Москвин, читавший "Мочалку", и В. И. Качалов, исполнявший "Кошмар Ивана Федоровича".

Но инсценировка романа сразу столкнулась с трудностями и осталась сопряжена с ними и по сю пору. Первоначально трудности были не художественного, а цензурного порядка. "Чудовищное преступление отцеубийства, в котором принимают самое деятельное или бессознательное участие трое сыновей, — давал заключение цензор еще в 1881 году, —…не может быть производимо на сцене". В 1885 году цензоры обвиняли "Карамазовых" в том, что "произведение это ложится позорным пятном на русское помещичье сословие"; в 1894–м — что оно порочит русского офицера и лиц, облеченных в монашескую одежду; в 1897–м была подтверждена "полная несостоятельность" книги в цензурном отношении. Да, впрочем, и Максим Горький в 1913 году считал, что постановка "Братьев Карамазовых" — тем более в талантливом исполнении! — не способствует "оздоровлению русской жизни".

И все‑таки 26 января 1901 года в суворинском Малом театре в Петербурге состоялась премьера "Братьев Карамазовых". Несмотря на прекрасное исполнение роли Мити трагическим актером П. Н. Орленевым (который за год до этого играл Митю в постановке Д. А. Вельского в Костроме), спектакль, по мнению всех рецензентов, не удался: у инсценировки "Братьев Карамазовых" оказались не только цензурные сложности.

Самым значительным был спектакль В. И. Немировича–Данченко в Московском Художественном театре в 1910 году. Он, в сущности, задал тон почти всем последующим интерпретациям "Братьев Карамазовых" на российской сцене: бунт сердца, столкновение человечности с бесчеловечной действительностью. Вот почему именно Иван и "мочалка" — Снегирев — стали центрами этих инсценировок. Сам Немирович–Данченко писал о влиянии "Братьев Карамазовых" на театральную традицию, у истоков которой он стоял: "Достоевский создал новую эпоху в жизни Художественного театра. Первая русская трагедия. Спектакль, давший ряд крупнейших актерских побед: Качалов — Иван, Германова— Грушенька, Москвин — Мочалка, Коренева — бесенок, Лужский — Карамазов, Воронов — Смердяков и какой‑то стихией вырвавшийся блестящий Митя — Леонидов, обнаруживший потрясающий трагический темперамент".