Джон Бартон - История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре [litres]

Дочь Вавилона, опустошительница!

блажен, кто воздаст тебе за то,

что ты сделала нам!

Блажен, кто возьмет и разобьет

младенцев твоих о камень!

Ориген отмечает:

Благословен, кто возьмет… младенцев Вавилонских, под которыми понимаются не кто иные, как «злые мысли», которые смущают и волнуют наше сердце; ибо именно это и значит Вавилон. Пока эти мысли все еще невелики и только зарождаются, их должно взять и разбить о «камень», который есть Христос [ср.: 1 Кор 10:4], и, по велению его, их надлежит уничтожить, чтобы «не оставили [из них] ни одной души» [Нав 11:14].

Аллегорическое восприятие устраняет постыдный и жуткий аспект псалма – призыв убивать детей во время войны, явно одобренный в тексте. Но за это приходится платить: псалом вырывается из своего древнеизраильского контекста и вносится в сферу христианства, сосредоточенную на «духовных» материях. Таким образом ловко обходится противостояние с Ветхим Заветом, выраженное у Маркиона и подобных ему: при верном прочтении – иными словами, аллегорическом – в псалме нет ничего, что оскорбило бы христианскую этику или веру. Маркион выступал против аллегорических трактовок, в свете которых оскорбительные пассажи из Ветхого Завета, ранящие чувства христиан, становились не столь оскорбительными, – и противился им не потому, что стремился обрести симпатии иудеев, а именно потому, что не хотел их обретать. И равно так же он не хотел, чтобы аллегории позволили христианам и дальше принимать такие тексты, которые им надлежало отвергнуть. Но Маркион проиграл, а по прошествии пятидесяти с лишним лет Ориген сумел выстроить на его поражении новое здание – и начал трактовать аллегорически уже весь Ветхий Завет, подойдя к этому системно [33].

Аллегорический подход распространился и на Новый Завет, и не только на притчи, в сути своей символичные, но и на новозаветные рассказы и изречения. В Евангелии от Матфея, в стихе, прямо предшествующем рассказу о преображении Иисуса, Иисус говорит: «…есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем» (Мф 16:28). И это проблема: ведь апостолы, несомненно, умерли прежде пришествия Сына Человеческого – если толковать это в терминах того, что христиане назвали Вторым Пришествием? Ориген справляется с этой сложностью двумя способами. Во-первых, он объясняет (Комментарий на Евангелие от Матфея, 12:32): если рассмотреть это просто, на уровне прямого смысла, то можно увидеть, что слова Иисуса здесь исполнились в преображении, ставшем своего рода «пришествием во Царствии Его», которое трое учеников, Петр, Иоанн и Иаков, безусловно, «видели». Во-вторых, тут есть высший смысл, лучше подходящий для христиан, возросших в вере: те, кто стоит рядом с Иисусом, увидят его пришествие, но не в унижении и страданиях, какими были Страсти Христовы, а во славе и царствовании на «высокой горе», являющей его божественное величие. Так Ориген, как и в своем истолковании Ветхого Завета, ищет высший уровень, соотнесенность с небесным, превышающую буквальный смысл Священного Писания. Классический и самый систематичный пример такой формы истолкования – это его комментарий на Песнь Песней Соломона, которую он одним из первых авторов стал трактовать не как любовь между мужчиной и женщиной, а как аллегорию отношений души и Бога, и большинство современных комментаторов полагает, что изначально она задумывалась именно в таком значении [34].

Ориген не создавал аллегорию, как не делал этого и Филон. Ее уже давно применяли в толковании произведений Гомера, пытаясь разобраться в позорных и возмутительных поступках богов, которые во многих отношениях вели себя как безнравственные люди. Толкователи, особенно в Александрии, родном городе Оригена (и Филона), объясняли, что человеческие слабости, свойственные богам, указывают на духовные реальности, и тем устраняли ту обиду, которую эти истории могли нанести слушателям. Гомеровский эпос в эллинистической культуре обладал своего рода каноническим статусом, и для простых читателей его требовалось облагородить. Как говорит об этом Мартин Гудмен, «никто в I столетии нашей эры не хотел в прямом смысле жить в нравственной вселенной Ахилла или Одиссея» [35]. И потому этим образам придавали символическое толкование. Ориген унаследовал эту традицию, к которой христианские авторы обращались еще до него, и широко применил ее к Библии. И пусть Бог Библии не был аморальным в том плане, в каком были таковыми греческие боги у Гомера, Он, тем не менее, часто говорил и делал такое, что казалось недостойным его возвышенного статуса, и (особенно в Ветхом Завете) представал слишком по-человечески: выходил из себя, менял решения и, в общем, действовал так, как мог бы действовать земной тиран. Аллегория устраняла эти проблемы одним махом.