Джон Бартон - История Библии. Где и как появились библейские тексты, зачем они были написаны и какую сыграли роль в мировой истории и культуре [litres]

Тем самым Ева интерпретируется как символ или аллегория чувственного мира, в противопоставлении с умственным или духовным миром, который ассоциируется с мужским образом Адама (Филон полагает, что женщины явно менее рациональны, нежели мужчины – в античные времена этот мотив был привычен). И еще Филон считал, что буквальный смысл Библии очень во многом уступает ее скрытому духовному значению: «Может, когда-то и существовал человек по имени Самуил, но мы постигаем Самуила из Священного Писания не как живой состав тела и души, а как разум, ликующий в служении Богу и в поклонении Ему» [25].

Ориген обращается к аллегории примерно так же, и, например, притчу о добром самаритянине описывает так: образ доброго самаритянина надлежит понимать как Христа; путешествие из Иерусалима в Иерихон – это наше собственное падение от небесного к земному; разбойники, напавшие на путника – это враждебные духовные силы или демоны; гостиница, в которую самаритянин отвез путника для того, чтобы дать тому приют и излечение – это Церковь, и так далее [26]. Ранее примерно так же рассуждал Ириней Лионский [27], и во многом очень сходная интерпретация появится позже у Августина [28]. Буквальный смысл для этих авторов не представлял проблемы, и нет, он не был тривиален – даже напротив, – но они мыслили в терминах дополнительного символического или метафорического измерения, воспринимая его как часть богатства текста. Августину предстояло провести сходную линию рассуждений в связи с историей об Исходе: «…люди, как гласит о том Ветхий Завет, освобождены из Египта; люди, как гласит о том Новый Завет, освобождены от дьявола… И как египтяне преследовали иудеев до самого моря, так и христиан преследуют их грехи до самого крещения» [29].

Объясняя библейскую фразу, согласно которой Иисус Навин написал список с закона Моисеева пред сынами Израилевыми (Нав 8:32), Ориген полагает, что воспринять это действие как физическое, в его прямом смысле, невозможно. А значит, говорит он, «список», о котором сказано в тексте, должен служить подсказкой к сокровенному смыслу: Второзаконие, или «второй закон» по-гречески, начертано Богом в сердцах верующих:

Как мог он написать книгу столь пространную, что сыны Израилевы оставались там до самого конца, да и как могли камни жертвенника вместить содержание столь пространной книги? …Господу нашему Иисусу не требовалось много времени, чтобы написать Второзаконие, иными словами, второй закон, в сердцах и в духе верующих, достойных того, чтобы стать избранными для сооружения жертвенника; чтобы начертать там дух закона [30].

С раввинами Оригена роднит еще и то, что он, равно как и они, желает трактовать Священное Писание так, чтобы оно звучало в согласии с предписаниями исповедуемой веры. Скажем, иудеям прежде всего надлежит убедиться, что (Еврейскую) Библию читают в соответствии с установленными обычаями Торы: практические расхождения, как мы видели, приходится примирять. А Оригену важнее согласовать Священное Писание с христианской доктриной и убедиться в том, что оно понимается сообразно «правилу веры». И если учесть, что по крайней мере Ветхий Завет происходит от семитских учений, а не из мира греческой философии, то для таких согласований требуется немалое искусство. Например, на уровне прямого смысла Ветхий Завет, по-видимому, подразумевает, что у Бога есть физическое тело с руками и лицом [31]. Для Оригена – как, в общем-то, и для христиан – это просто неправда; и такие пассажи следует толковать метафорически. (Раввины тоже полагали, что Бог нематериален, но эта проблема не была для них центральной, поскольку никак не влияла на обычаи жизни иудеев.)

Аллегорический метод Оригена приводит к мысли о том, что Ветхий Завет – текст на самом деле христианский; как мы видели, такой подход считали верным и к «Посланию Варнавы», возникшему за поколение до Оригена. Как и апостол Павел, Ориген полагал, что отсылки к переходу израильтян, ушедших из Египта, через Красное море, на самом деле относились к христианскому крещению: «То, что иудеи полагали переходом через море, Павел называет крещением; то, что они полагали облаком, Павел объявляет Духом Святым» (Гомилия на Исход, 5, ср.: 1 Кор 10). Вся ветхозаветная система ритуалов и жертвоприношений – это завуалированная аллюзия на жертву Христа, на что усматривается намек в Послании к Евреям: ее земная форма прекратила существовать, но она живет в мире символов. В главе 13 мы говорили о выводе, к которому пришел Солен – о том, что подобный подход представляет собой форму суперсессионизма – и против того, что этот вывод справедлив, возражать трудно: в такой системе взглядов иудаизм утрачивает какую бы то ни было независимую обоснованность, а христианство завладевает его текстами и трактует их как предвестие истинной реальности, Иисуса Христа. Именно к такому мнению склонялось большинство отцов христианской Церкви, и потому сегодня те христиане, которые желают признать непрерывную важность иудаизма и отвергнуть идею о том, что в христианстве он был превзойден, сталкиваются с проблемой. В «духовном» толковании, как называл его Ориген, Ветхий Завет лишается своего контекста. В частности, поразительным примером будет рассуждение о псалме 136, «На реках Вавилонских»: