Франсуа Мориак - Жизнь Иисуса

Оплеванием Страсти Иисуса могли бы и закончиться. Уже и этой мерзости слишком много для нашей слабой веры. И однако власть Иисуса над душами людей коренится в сходстве Его страданий со страданиями людей, и не только с обычными муками, свойственными жизни человека. Достаточно, чтобы в мире нашелся хоть один узник или мученик, осужденный невинно или даже виновный, который найдет в поруганном и распятом Иисусе свой образ и подобие. Когда среди орущей толпы по улице Моцарта волочили молодого убийцу, чтобы восстановить картину его преступления, одна женщина плюнула ему в лицо — и он тут же принял образ Христа. С тех пор как Иисус страдал и умер, люди не стали менее жестоки, и крови они проливают не меньше, но жертвы вторично сотворяются по образу и подобию Божию — сами того не ведая, сами того не желая.

Когда Его, вырвав у слуг, тащили в преторию (находившуюся, несомненно, в крепости Антония несколько выше Храма), некий человек подавленно наблюдал за делом своих рук. Нет, он не был извергом: Иуда не думал, что дело зайдет так далеко; заточение в тюрьму, несколько ударов бича, быть может, — и Плотника отошлют к Его верстаку. Еще немного — и слезы Иуды смешались бы в памяти людей со слезами Петра. Тогда он стал бы святым, покровителем всех нас, не перестающих совершать предательства. Раскаяние душило его: Евангелие отмечает, что он «раскаялся». Он принес тридцать сребреников первосвященнику и сознался в своей вине: «Согрешил я, предав Кровь невинную…» Иуда был на грани подлинного раскаяния. Господь тогда имел бы и предателя, нужного для Искупления, и еще одного святого вдобавок.

Что ему эти тридцать сребреников? Возможно, он не предал бы Иисуса, если бы не любил Его, если бы не чувствовал, что любим меньше других. Жалкие расчеты сребролюбца не могли сыграть для него решающую роль: наверно, сатана навсегда воцарился в душе Иуды в тот момент, когда голова Иоанна склонилась к сердцу Господа.

«И бросив сребреники в Храме, он вышел. Пошел и удавился».

Дьявол не властен над последним из преступников, если тот не потерял надежды. Пока в самой грешной душе брезжит свет надежды, от бесконечной Любви ее отделяет один лишь вздох. Остается тайной из тайн, почему на этот вздох сыну погибели не хватило сил.

Первосвященники отказались положить в церковную казну деньги, которые были ценой крови, и купили на них участок земли для погребения странников. Они убили Сына Божиего, и при этом думали о том, как бы не оскверниться! Так накануне Пасхи они не решились войти в преторию, и прокуратор вынужден был вести с ними переговоры в перистиле. Здесь проявляется тупость лобового понимания буквы Писания, буквы, которая убивает — из-за верности букве было заклано столько агнцев, с Агнца Божиего начиная.

Пилат ненавидел и презирал как Синедрион, так и Ирода Антипу, но вместе с тем боялся их. В Риме прокуратор проиграл им дело о золотых щитах; он сначала повесил их в царском дворце в Иерусалиме, а потом вынужден был убрать их в Кесарию, свою постоянную резиденцию. С тех пор как он проиграл то дело, прокуратор остерегался этих бешеных: «Возьмите сами этого Человека, — кричал он им, — и судите Его по вашему закону!»

Те самые иудеи, которые боятся оскверниться, войдя в преторию, где по их требованию будет осужден на смерть Невинный, заявляют, что им запрещено убивать. Они предадут Иисуса распятию, но не произнесут при этом смертного приговора. Лицемерие, которое так яростно обличал Христос в течение трех лет, проявляется теперь во всей своей гнусности.

Раздраженный Пилат возвращается в преторию, но действует осторожно. Он не знает, что спросить у Бедняги, на время вырванного у своры подлецов. Считать, что прокуратор поддался жалости, было бы большим преувеличением. Он знал, что нужно подыгрывать маниям безумцев.

— Ты Царь Иудейский?

Но Ясновидец отвечает ему:

— От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе обо Мне?

Нет, перед ним не безумец! Пилат сердится:

— Разве я иудей?

Он недоволен тем, что фанатики впутали его в эту историю. А Человек продолжает:

— Царство Мое не от мира сего. Если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда… Ты говоришь, что Я — Царь. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине.

— Что есть истина? — спрашивает Пилат.

Если бы в груди прокуратора билось сердце нищего, блудницы или мытаря, возможно, он услышал бы в ответ: «Я — Истина, Я, который говорит с тобой!» Но перед Иисусом был солидный человек, важный сановник: он бы просто пожал плечами. Однако какая-то тайная сила действует на Пилата: что-то есть в этом Человеке… Он не смог бы сказать, что именно, но он уже не считает Его безумным. Очевидно, Синедрион озлобился на Него только из зависти. Невозможно отрицать силу Его взгляда, Его голоса… Хотя римлянин и презирает иудеев, но он суеверен. Никогда не знаешь… Восток кишмя кишит опасными божествами. Недаром его жена видела какой-то сон об этом Праведнике и просила передать, чтобы он не ввязывался в это дело. Почему бы Его не отпустить? К несчастью, члены Синедриона заняли политическую позицию: Иисус объявляет Себя Царем и Мессией, а именно таких бунтовщиков более всего не терпит Рим. Противники Пилата знают это и пускают против него сильное оружие. Незначительное дело, но оно может его погубить. Перед нами политик, который, как и все политики, стремится удовлетворить обе стороны и ищет какую-нибудь увертку. Внезапно он ударяет себя по лбу: нашел! Назарянин? Так ведь этот Иисус находится в юрисдикции Ирода! Пилат, поссорившийся с тетрархом с тех пор, как тот без его разрешения устроил массовые казни галилейских бунтовщиков, окажет ему знак уважения и убьет двух зайцев: отделается от Иисуса и помирится с Иродом, который, кстати, по случаю праздника находится в Иерусалиме.