Франсуа Мориак - Жизнь Иисуса

В статьях и книгах о нем обычно упоминалось, что Ф. Мориак, наряду с Бернаносом, Клоделем, Пеги — католический писатель. Впрочем, он и сам так себя называл. Но что же это означает? А то, что вера в Бога позволяет Мориаку рассматривать жизнь с религиозных позиций, сопоставляя ее с христианскими критериями. Это отнюдь не значит, что Мориак присваивает себе роль морализирующего учителя нравов — просто он смотрит на окружающее как бы из вечности, оставаясь при этом большим художником-реалистом.

Эта важнейшая сторона его творчества у нас стыдливо замалчивалась. Никогда не издавали его исповедальный очерк «Во что я верю» (1962), а ведь это «символ веры» писателя, его духовное завещание. Не публиковались и его религиозные труды «Бог и Маммона» (1929), «Страдания и счастье христианина» (1931).

Только сейчас наш читатель сможет прочитать «Жизнь Иисуса» (1936), выходящую через 54 года после французского издания.

Прежде всего обращает на себя внимание совпадение ее названия с книгой Э. Ренана. Возможно, не бросая открытого вызова рационалистическому сочинению Ренана, Мориак все же имел в виду наперекор ему показать Иисуса Христа, увиденного глазами веры.

Иисус для Мориака Бог, умалившийся до облика бедного Назаретского Плотника ради того, чтобы принести людям Благую весть о спасающей любви Отца. Иисус предстает здесь, как и в Евангелиях, вполне Богом и вполне Человеком.

Образ этот написан с огромной реалистической силой. Более того, Мориак невольно выдает собственный опыт Богопознания — Иисус для него не просто Учитель веры, но истинный Господь и Бог. Тайна Богочеловека не может быть познана одними научными рациональными средствами, ее постижение неотделимо от акта личной, веры и свободного принятия кредо Церкви. Но вместе с тем вера эта ориентируется на событие, совершившееся в истории.

Мориак точно следует евангельскому тексту. Когда воображение художника дорисовывает живыми подробностями скупые штрихи евангелистов, писатель обычно оговаривает свой домысел, предупреждая о том читателей словами вроде «наверно », «может быть », «вероятно »и тому подобными.

И все же, несмотря на всю щепетильность автора, книга может смутить не подготовленного к этой теме читателя. Точно следуя Четвероевангелию, Мориак расставляет свои акценты. Он безжалостно сдирает зацелованную за два тысячелетия позолоту с облика Христа, безбоязненно обнажает те острые углы, которые вольно или невольно предпочитает обходить современное христианское сознание.

Возникает неистовый, резкий, неудобный в обращении Христос, похожий на почти натуралистические угловатые изображения Страстей, свойственные мастерам Средневековья и Раннего Возрождения. От рубахи Плотника пахнет потом, а не ладаном. Лицо Его после побоев превращается в маску из плевков, крови и гноя. Образ жестокий, трагичный, порой невыносимый. Чтение не из легких.

Мориак практически обрывает повествование на страшной сцене Распятия. В книге почти отсутствует утешительная пасхальная радость Воскресения, так свойственная православному сознанию.

Автор ставит читателя лицом к лицу с Богочеловеком, тщетно пытающимся под суровым обликом скрыть переполняющую Его любовь. Вместе с тем это страдающий, одинокий, непонятый Сын Божий, которого распинают Его же создания, те, кому Он пришел отдать Себя без остатка.

Конечно же, ни одна интерпретация Евангелий не сравнится по силе и подлинности с оригиналом. Но «Жизнь Иисуса» Франсуа Мориака может послужить хорошим мостом, подводящим к самостоятельному чтению Священного Писания читателя, который семьдесят лет был насильственно лишен духовной пищи.

«Не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф 4,4).

Зоя Масленикова

Едва книга вышла в свет, как автору захотелось немедленно вернуть ее обратно, потому что Лицо, о котором в ней идет речь, уникально и изобразить Его, не исказив, невозможно. Но поздно! Тысячи людей читают ее и выражают неудовольствие; со всех сторон доходят до него одни и те же упреки. Тогда автор начинает тревожиться: «Возможно, действительно Иисус был гораздо нежнее с Матерью, чем это следует из моей книги? И потом, описывая Его внешность, имел ли я право пренебречь обликом, запечатленным на Туринской плащанице? Имел ли я право заменить этот отпечаток портретом, родившимся у меня из Его внутреннего образа: не хилый, неказистый ремесленник, а Галилеянин, похожий на других соотечественников, и, наконец, такой, каким увидел Его Рембрандт? А может быть, человек, которого бичевали и распяли, человек с пронзенным сердцем, запечатленный на Туринской реликвии, действительно был велик, и именно его лицо предстанет однажды сквозь отверстые небеса в необычайном величии и славе… И почему я сделал столь неопределенным образ Марии Магдалины»?