Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести» - хроника катастрофы

Таким образом, христианская жизнь, с точки зрения Л. Толстого – это не предстояние одного Другому, человека личному Богу, которое осуществляется в Церкви и при ее благодатной помощи, а своеобразное «богоношение» – в каждом человеке живет «Бог», Который открывается в духе, разуме и любви, а вовсе не в символических действиях (таинствах), также радикально писателем отрицаемых и отвергаемых.

Но как тогда подобные взгляды соотносятся с личным бессмертием и вечной жизнью, о которых постоянно говорит Евангелие? Очевидно, этот вопрос все время приходил в голову писателю и не давал ему покоя. Пытаясь на него ответить, пытаясь убедить себя в бессмысленности Бога-Личности, в Котором только и возможно личное бессмертие, бессмертие человека как личности, Толстой вынужден постоянно возвращаться к формулировкам персоналистического характера, снова их отвергая.

Внимательному читателю дневника графа следует обратить внимание на часто повторяющиеся ремарки «нехорошо», «не то» и т. д., – очевидно, сформулированные мысли не удовлетворяли писателя. Вот несколько ярких примеров такого рода: «Послания Иоанна отрицают всякое представление о Боге, кроме любви, кроме того начала любви, которое каждый человек сознает в себе. Просить не о чем и некого. Можно только жить или не жить любовью <���…> Молитва при такой вере не такая, в которой к кому-то обращаешься, просишь кого-то: помоги, помилуй, а только такая: «знаю, что Ты – любовь. Хочу жить Тобою. (Нехорошо)» (56, 165). Или другая запись: «Пришла было мысль, что доброй жизнью приготавливается душа для другой, лучшей жизни за гробом. Но это не то . Ничего не будет . Все есть . Если живешь добро, сейчас есть все то благо, какого можешь желать. А какая свобода и сила, когда вся жизнь в одном настоящем» (56, 157). При этом некоторые православные молитвы были писателю особенно близки – примерно за месяц до смерти он указывает: «Да, еще молился хорошо: Господи, Владыко живота моего и Царю Небесный» (58, 108; запись от 29 сентября 1910 г.).

7 мая 1909 г. Л. Н. Толстой отмечает в дневнике: «Помоги, помоги – кто? Кто бы там не был, но знаю, что есть кто-то, кто может помочь. И прошу Его, и Он помогает, помогает» (57, 59). Менее чем через месяц (1 июня) Л. Н. Толстой записывает: «Очень ясно, живо понял, странно сказать, в первый раз, что Бога или нет, или нет ничего, кроме Бога» (57, 78).

Очевидно, эти записи свидетельствуют о следующем. Сколько бы Л. Толстой не пытался представить свой взгляд на веру подлинно христианским, приносящим радость и успокоение, подобная вера не приносила писателю ни подлинной радости, ни духовного и нравственного успокоения, того, что является признаком примирения с Богом, веры в Него и любви к Нему. Холодное чувство одиночества, связанное в первую очередь с семейной трагедией, отчужденность детей, не желавших (особенно это касается сыновей) разделять в жизни отца то, что он считал для себя главным, трагический жизненный разрыв, определяемый очевидным противоречием между проповедью графа Л. Толстого и окружающим его богатством, в итоге тоска и богооставленность – эти чувства к концу жизни писателя стали особенно сильно проявляться в его душе.

Подчеркнем еще раз: эти отрывки отражают напряженный поиск , который, в финале земного существования писателя заметно обострился и в значительной степени зашел в тупик, но который окружавшие писателя люди, в первую очередь В. Г. Чертков, пытались выдать за стройную систему. Постоянно и в жесткой форме дистанцируясь от православного вероучения, квалифицируя его как суеверие, обман и даже кощунство, Л. Н. Толстой реально был от него зависим, практически ежедневно размышлял над содержанием основных истин христианской догматики, которые, очевидно, не давали ему покоя, о чем свидетельствуют многократные возвращения к уже сказанному ранее не только в трактатах, но и в дневнике. Мучительно тревожная растерянность перед идеей вечной жизни, Бога как Личности, поиск смысла молитвы, стремление к любовному отношению к окружающим и в то же время настойчивое желание любыми способами каждому явлению духовной жизни дать рациональное объяснение, сделать его простым и понятным, удержаться на рационально-моралистической плоскости при всей очевидной невозможности для самого писателя сделать это – вот причина угнетенного состояния духа Л. Н. Толстого в последний год жизни.