Георгий Ореханов - Лев Толстой. «Пророк без чести» - хроника катастрофы

Дневниковые записи последних двух-трех лет жизни Л. Толстого являются особенно показательными с точки зрения подобного рода формулировок. Примером может служить запись от 16 мая 1909 г.: «Бог не в храмах, не в изображениях, не в словах, не в таинствах, не в делах человеческих, а в человеке, в самом человеке; перед ним, перед проституткой, палачом, пригова<���рива>телем к казням, перед этим благоговей, созерцая в них Бога» (57, 69).

Ровно за месяц до ухода из Ясной Поляны Л. Н. Толстой делает своего рода обобщающее признание.

«Если есть какой-нибудь Бог, то только тот, которого я знаю в себе, как самого себя, а также и во всем живом. Говорят: нет материи, вещества. Нет, она есть, но она только то, посредством чего Бог не есть ничто, не есть не живой, но живой Бог, посредством чего Он живет во мне и во всем <���…> Надо помнить, что моя душа не есть что-то – как говорят – божественное, а есть сам Бог. Как только я Бог, сознаю себя, так нет ни зла, ни смерти, ничего, кроме радости».

Фактически «Бог» Л. Н. Толстого недоступен какому-либо познанию , более того, всякая попытка познания в этой области, всякий признак наличия такого знания есть на самом деле яркое присутствие религиозного заблуждения: «Чем определеннее наше понятие о Боге, тем менее руководит такой Бог нашей жизнью. И наоборот» (57, 194; запись от 24 декабря 1909 г.).

Таким образом, религиозно-философские установки Л. Н. Толстого коренным образом противоречат персоналистическому подходу, утверждению значения личности (Бога и человека) в процессе богообщения, возможности религиозного (например, молитвенного) обращения к Богу, как к самостоятельной Личности.

В постоянном стремлении Л. Н. Толстого не воспринимать Бога как Личность лежит глубинная мировоззренческая интенция, стремление интерпретировать духовные процессы («разумное сознание») как выход личности во всеобщее, внеличностное бытие. Неоднократно в своих дневниках писатель подчеркивает ограниченность, с его точки зрения, персоналистического подхода к вере. Вот характерная запись от 5 мая 1890 г.: «Обращение к Богу как к личности нужно, когда сам себя чувствуешь слабым – личностью; когда силен – не чувствуешь себя личностью и живешь, когда слаб – только просишь. Лицо – прости, помоги мне, лицу» (50, 40). Именно поэтому, по очень меткому замечанию Н. А. Бердяева, религия Л. Н. Толстого представляет собой поклонение «безличной божественности среднего рода» [155].

Нужно заметить, что подобный взгляд на веру Л. Толстой пытался передать своим детям. Правда, без особого успеха, если не считать младшей дочери, Александры. В 2015 г. были впервые изданы ее дневники, по которым очень интересно проследить, что именно отложилось из домашних проповедей отца в душе молодой девушки. И вот, с точки зрения обсуждаемой темы, я обращаю внимание на запись от 1 января 1904 г., когда Саше было уже 19 лет. Она пишет о своем несогласии с религиозными воззрениями тети, Т. А. Кузминской, и, с подачи отца, обвиняет ее в том, что вера тетушки в Личного Бога, в сущности, является формой идолопоклонства, конечно, адаптированной к взглядам образованного сословия: «У нее почти такое же понятие о Боге, как у некультурного, ничего не слыхавшего мужика или, скорее, даже бабы. Бог есть существо, которое сотворило мир, сотворило нас, к которому можно обращаться с просьбой. Она не понимает, что Бог есть любовь – понятие такое же, как зло, добро и т. п. Что Бог – любовь есть в нас, она не может понять» [156]. Далее в этом же отрывке Александра указывает, что даже само слово «Бог» является источником недоразумений и «превратных понятий».

Из этой красноречивой записи еще раз видно, что для Толстого, взгляды которого транслирует младшая дочь, поклонение Личному Богу, обращение к нему с молитвой, просьбой, есть такое же действие, какое совершают мордовские крестьяне, которые мажут своего идола сметаной, чтобы его ублажить (о чем сам граф часто писал в своих сочинениях). Странно при этом, как Л. Толстому не приходит в голову, что весь Новый Завет пропитан духом богословского персонализма. Достаточно вспомнить, например, молитву Христа в Гефсиманском саду или многочисленные молитвы первых христиан в книге Деяний апостольских (не говоря уже о Ветхом Завете). Впрочем, выше мы уже видели, что делал граф с евангельским текстом, если тот его по каким-либо причинам не устраивал.

Л. Н. Толстой соглашается с евангельским утверждением о том, что вечная жизнь – знание Бога (Ин. 17:3), но интерпретирует его совершенно по-иному, нежели христианское богословие. Это знание не есть теснейшее единение с Богом как Личностью, не есть межличностный процесс, наоборот, это процесс самопреодоления, самоотречения, преодоления себя как личности ради растворения во всеобщем благе, во внеличностном законе добра и веры, Бога и жизни. 28 августа 1908 г. Л. Н. Толстой пишет в дневнике: «Короткая молитва: Не оставляй меня, Ты (не могу назвать Тебя). Помогай мне служить Тебе в деле Твоем, быть с Тобою, в Тебе и Тобою» (56, 149).