Том Райт - День, когда началась Революция. Казнь Иисуса и ее последствия

Израиль, думая о Боге в таком ключе, думал о Храме и о Торе. Сегодня споры об Иисусе и его идентичности заставили нас вернуться к богословию Храма древнего иудаизма, что позволило открыть много новых возможностей, которые были невидимы, пока дискуссия велась в нееврейских категориях. В конце концов, Храм был тем местом, где небо встречалось с землей. Почему не сказать, что одна уникальная личность была тем же, чем был Храм, что Иисус чувствовал себя «дома» и на земле, и на небесах? Тора открывала желания трансцендентного Бога его народу завета. Почему не сказать, что некто мог воплотить в себе Божью волю? Некоторые иудеи древности уже соединили две эти вещи в идее «мудрости», замысла Бога для человечества, идеи, воплощением которой в первую очередь был сын Давида по имени Соломон. Когда Павел говорит о том, что Бог «послал» Сына (8:3, а также Гал 4:4), он, среди прочего, соединяет две линии еврейской мысли: во-первых, идею о том, что Бог «посылает» свою Премудрость в мир, а особым образом в Храм; во-вторых, идею «Отца» и «Сына», корни которой мы находим во Второй книге Царств 7, Псалме 2 и других местах, где речь идет о Мессии из рода Давида.

По ходу развития аргументации Римлянам 8 Павел явно использует все эти концепции. В 8:17–25 Иисус делится своим мессианством и «славой» со своими последователями. Когда Павел говорит о том, что в народе Иисуса обитает Дух, который ведет людей к обещанному им наследию (8:12–16), он использует такие слова, которые напоминают читателю о столпе облачном и огненном при первом Исходе (8:12–16). Тут можно увидеть зарождение глубинной тринитарной мысли, надежно укорененной в традициях Израиля. Представления о Боге Израилевом создают контекст для всего сказанного Павлом о смерти Иисуса, и этот контекст избавляет нас от языческих искажений.

Это открывает перед нами возможность – и тут нам придется на минуту вернуться к Евангелиям – понять одно из самых трудных мест, касающихся смерти Иисуса, во всем Новом Завете: крик отчаяния на кресте. Чем сильнее мы храним верность доктрине Троицы (и Марк, и Матфей, рассказавшие об этом, твердо верили в то, что Иисус есть воплощение Бога Израилева), тем труднее понять, что это значит. Но тот образ Бога, который Павел создает в Римлянам 8, позволяет нам взглянуть на вещи с другой точки зрения.

В Римлянам 8:26–27 Павел говорит удивительные слова о молитве: временами «о чем нам молиться, как надлежит, мы не знаем, но Сам Дух ходатайствует за нас стенаниями неизреченными». И тут, как мы уже недавно отмечали, Павел заявляет: Бог, «Испытующий сердца», знает, о чем думает Дух. Дух, как мы только что видели, играет в этом отрывке ту же роль, которую в повествовании об Исходе играет славное Присутствие Божье. Другими словами, нет сомнений, что для Павла Дух (если пользоваться позднейшим языком) божественен в полном смысле слова. Тут идет диалог между Духом, который стонет и вздыхает так, что эту молитву невозможно облечь в слова, и Испытующим сердца; между этими двумя существует глубокая гармония, но дух стонет, как женщина в родах. Значит ли это, что Троица разделилась? Разумеется, нет. И если Павел может так говорить об Отце и Духе, через диалог которых Церковь становится подобной образу Сына (8:29), что могло бы помешать Матфею или Марку сказать нечто подобное об Отце и Сыне?

Подозреваю, что нас сбивает с толку одна предпосылка: нам кажется, что если Сын и, быть может, Дух действуют в мире, выполняя разные задачи, Отец как бы сидит в офисе, откуда он спокойно правит миром. В каком-то смысле это верно. Но если новозаветная христология вообще хоть что-то значит, она говорит нам о том, что самые глубокие истины о Боге мы узнаем, глядя на Иисуса. Глава 2 Послания к Филиппийцам говорит о том, что жизнь самоотдачи и смирения, которую выбрал Сын, стала именно такой не вопреки тому, что он был «в образе Божием», но именно потому , что он был в образе Божием. В Колоссянам 1:15 Мессия есть «образ невидимого Бога»; у Иоанна 1:18 он являет Бога, которого иначе невозможно увидеть. В 10-й главе Марка Иисус говорит, что власть, которая побеждает иные власти, есть власть отдающей себя любви. Все это, похоже, есть в реальных событиях жизни и смерти Иисуса.

Что если это правда? Что если Творец создал мир от избытка щедрой любви, а избыток жертвенной любви Сына, идущего на крест, есть верное и точное самовыражение любви Божьей к миру, который радикально испорчен? И тогда мы можем сказать: как стоны Духа в Римлянам 8:26–27 есть то, что свойственно Богу – он и присутствует в самой глубине боли этого мира, и превосходит ее, но испытывает сердца, – так и вопль отчаяния на кресте мог показывать, что значит быть Богом, Богом щедрой любви. Не указывает ли это на Троицу как на преизбыток творческой любви? Разумеется, подобно всем прочим попыткам говорить о Боге мудро и истинно, эти слова далеки от реальности. Но если мы будем строить нашу большую картину, включив в нее представления Павла о Божьем Присутствии и действии в мире, перед нами по меньшей мере откроется эта возможность. Если серьезное чтение Евангелий поможет нам лучше читать Павла (а именно это я и пытаюсь показать в данной книге), то, быть может, в этом Павел поможет нам лучше понять одно из самых трудных мест в Евангелиях.