Сергей Тихорадов - Тихон

Сила нужна тому, кто ощущает себя слабым. Но ощущающий себя слабым никогда не получит силу – потому что да отнимется у того, кто и так не имеет, и дастся тому, у кого и так есть. Бедные беднеют, богатые богатеют. Подобное тянется к подобному.

Если слабый возжелает силы – как она к нему потянется, ведь она ему не подобна? Слабый может хотеть только страха, или из-за страха, вот в чем парадокс.

Вот стоит маленький мальчишка, а нам ним лось старшеклассник, и обижает его как-нибудь. О чем мечтает в этот момент малыш? О том, как он вырастет, навешает, и так далее. Или о том, что сейчас появится старший брат, и навешает. Или о том, что лось сам убежит. В любом случае он грезит о страхе, который будет нагнан на лося из десятого «Б».

Парадокс наш состоит в том, что даже воображая спокойствие и стремясь к нему, наш малыш в качестве движущей силы своего воображения все равно имеет страх. Это из-за страха он возжелал защиты и мира. Не будь страха – зачем ему хотеть его отсутствия?

Второй нюанс: если вам нужна сила рода, значит вы слабый. Но разве вы не потому слабый, что ваш род слабый? Если бы он был сильный, то и вы были бы сильны, это логично. Тогда вопрос – как черпать силу из рода, который слабый? Поэтому признаем, что нам не нужна сила рода, нам нужно что-то другое, которое мы почему-то так именуем: «сила рода».

Нам нужна не сила рода, нам нужно осознание рода. Это примерно как чинить старый автомобиль. Светишь фонариком под капот и понимаешь, что нужно исправить. И это понимание обеспечивает возможность дальнейшего движения, то есть, становится понятно – что делать. Конечно, можно назвать это понимание «силой», да ради Бога».

– А ты нам своего майора суёшь, короче, – поставил точку отец Филип и оглядел публику.

Ему было приятно, что речь свою он завершил словом «короче».

Но публики не было. Она переместилась на кухню, из уважения к отцу Филипу оставив дверь приоткрытой, так что можно было сказать, что вроде как мы и тут, вроде как слушаем, если что. По крайней мере – слышим.

Ушли не потому, что не хотели слушать, а потому, что с Архипом приключилась грусть. Человек без биографии воспылал было надеждой, узрев майора в родне: вдруг и у него, безлошадного и безжерёбого дяди Архипа, который в натуре никому не дядя и не племяш, появился шанс наковырять какую ни есть жизненную историю, происхождение заиметь какое-нибудь. Не от генералиссимуса, так хоть от майора – не инкубаторский же он, в самом деле!

Но по рассказу отче выходило, что даже если и не инкубаторский, толку от этого мало, и ничем это дяде не поможет. Как был слаб и гол, так и останешься, пока не поймешь, что на самом деле ты могуч, как Шварц, и обпиджачен от самого Славы Зайцева, который на Москве есть большой модельный папа, кум королю, сват министру. Вот бы такого в родственники, эх…

Архип по всеобщему согласию был возведен в звание «дяди». Это не было пренебрежительное «дядя», сквозь зубы бросаемое в рабочих предместьях кому-то очень презренному, никчемному, и потому всегда готовому получить в морду.

Но это не было «дядей» и в смысле старорежимного, дореволюционного, дядьки, которого приставляли к ученикам в качестве отца-надзирателя. Был, был на Руси такой институт дядек, наставников, мастеров, почти гуру.

Был, да сплыл.

Короче, ни в первом, ни во втором смысле дядькой Архип не был. Не был и в третьем, то есть племянников не имел. У него вообще не было биографии. Ни родственников, ни прошлого, ни связей, ни памяти, ни убеждений. Последнее было особенно полезным приобретением, точнее – особенно полезным отсутствием. Благодаря тому, что убеждений у дяди Архипа не имелось, он был относительно свободен по сравнению с остальными участниками нашей, отнюдь не святой, троицы. Он был как без клетки из рёбер, опоясывающей верхнюю часть туловища. Эта клетка человека вроде как защищает, но её приходится постоянно таскать с собой. Она придаёт жесткость конструкции, но лишает гибкости и плавности.

Отцу Филипу такая «свобода» товарища по голове не импонировала.

– Арик, тебе же гордиться нечем, – критиковал товарища отец Филип, – вот были бы у тебя убеждения, или принципы, да мог бы ты сказать, к примеру – я русский! Или я… экзистенциалист. И был бы ты убежден в своей правоте. А так… кто ты, Арик?

Дяде Архипу было по барабану, кто он. Из одной недалекой книжки он почерпнул, что на самом деле он дух, а не человек. А человек он ровно в том количестве, которого набрался, как губка, пребывая в этом теле в этом культурно-историческом контексте. И когда дядя Архип помрёт, то еще не факт, что конкретно из всего этого человеческого останется. Вдруг губка отожмется, расправится, и вернет все человеческое туда, откуда впитала – на грунт?