Ирина Млодик - Жизнь взаймы. Как избавиться от психологической зависимости

– Что, если он не послушается меня? Чем можно поддержать его сердце, если он все же поедет? – Таня смотрела на молодого кардиолога с надеждой. – Я не знаю, как убедить его. Понимаете, он же и правда многое в этой жизни не сделал из того, что всегда хотел. Могу ли я лишить его этого? Ну кто я? Я же всего лишь дочка его. Он совсем меня не слушается.

Осеннее солнце, заглянув в неуютный кабинет, застало там двоих растерянных детей: девушку, накручивающую на палец непослушную прядь, и совсем еще молодого парня, которому так хотелось выглядеть опытным доктором.

Таня не помнила, кто из них предложил пойти попить кофе, не помнила, о чем еще они говорили в тот день. Голова шла кругом, ей хотелось, чтобы кто-то за нее совершил этот выбор. Никита рисовал на салфетках аорту, желудочки и клапаны, что-то объяснял, записывал названия препаратов, перечеркивал и писал новые. Его кофе давно остыл, к пирогу он не притронулся. Таня кивала и ждала, что вот сейчас он скажет, что с таким набором лекарств ее папа точно выживет, даже если будет взбираться на Эверест. Она не помнила, как они перешли на «ты», зато помнила, как одновременно зазвонили их мобильники. Ей звонила мама, ему – из больницы.

Маме, конечно, немедленно доложили не только о госпитализации Павла Семеновича, но и о том, что ее дочь «кокетничает в кафе с молодым доктором». Потому и набрала она номер дочери: изрядно воодушевившись, ждала ее домой с подробностями.

Дома Таня пропускала мимо ушей настойчивые вопросы о докторе. Ей хотелось говорить совсем о другом.

– Никита говорит, что опасно, что нужно отговаривать, а я не знаю, как поступить, ведь папа очень хочет поехать…

В ответ мать произнесла дежурную фразу: «Слушай Никиту Сергеевичу, он врач, ему лучше знать» – и переключилась на свою любимую тему: «Ты опять ничего не ешь, выглядишь как дохлятина, ни один мужчина на тебя не посмотрит». Ничего не менялось.

Никита с того дня писал ей каждый день, и они, конечно, регулярно перезванивались. Их сплотила невыполнимая задача: подготовить Таниного отца к поездке. Она даже как-то спросила Никиту: будь он на ее месте, отпустил бы он своего отца? Никита замолчал на какое-то время, а потом глухо сказал в трубку: «Я бы многое отдал за то, чтобы у меня была сейчас такая возможность: от чего-то отговаривать своего отца. Не знаю, удалось бы мне, но я был бы рад шансу хоть что-то обсуждать с ним». В этот момент Тане очень захотелось обнять его, она растерялась от такой его неловкой беспомощности и страшно жалела, что затеяла этот разговор. Получается, что теперь ей нужно извиняться за то, что ее отец еще жив. Она всегда испытывала вину перед теми, кто рано лишился родителей: перед Ларкой, перед Никитой вот… Разве она виновата, что ей досталось чуть-чуть больше детского счастья: папа и мама еще с ней.

Когда она снова приехала навестить отца и принять окончательное решение, Никита посмотрел на нее прямо, без всякого смущения, и сказал:

– Как врач я бы никогда на это не пошел. Как врач я по-прежнему против. Но… ты убедила меня, что это лучший для тебя и Павла Сергеевича выбор – поехать. Я готов вместе с тобой нести ответственность за последствия нашего решения.

В доме Вознесенских назревала буря. Таня давно ощущала, что тучи сгущаются. Егорка жутко нервничал, когда они занимались, реагируя бурными воплями на каждую свою ошибку. Таня, конечно, давно привыкла к его истерикам и знала, как успокоить, приструнить, вернуть в рабочее состояние. Но иногда ей самой хотелось затопать ногами, заорать: «Что тут у вас происходит?»

Майя Викторовна была на съемках уже второй месяц, приезжала лишь изредка, измотанная и потерянная. Егор в такие дни был невнимателен, стремился побольше побыть с мамой. Она уезжала – он истерил, но через три дня «становился человеком». Хватало его на неделю или дней десять, а потом он опять становился невыносимым. Таня приспособилась к этим циклам Егоркиного страдания. Но к концу октября явно стало происходить что-то еще.

Приходя, Таня всегда пересекалась только с Зулмой – хозяйкой по дому, как ее называли здесь. Зулма, щуплая, некрасивая таджичка неопределенного возраста, была по-провинциальному добра и общительна, она отлично готовила, стирала, гладила, ухаживала за цветами. Временами казалось, что она единственная, кому небезразличен этот большой, гулкий, до конца так и не обжитый дом. Благодаря ее стараниям хотя бы создавалось ощущение, что здесь живет семья: пахло свежим бельем, пахло лепешками, которые так любил Егорка, на подоконниках и даже в саду, несмотря на осень, цвели какие-то цветы, на кухне негромко играла музыка (таджичка предпочитала радиостанцию «Европа плюс»).