На том конце установилась какая-то странная тишина, Тане даже показалось, что связь прервалась.
– Алло, вы слышите меня?
– Слышу, Татьяна, конечно, слышу, – вздохнула Вознесенская. – Так вы можете прийти? Желательно завтра. Я понимаю, что слишком напираю, и Лариса сказала, что вы загружены, а у меня скоро съемки, причем не в Москве, и я не могу не ехать, понимаете.
– Да ничем я не загружена, я приду. Давайте попробуем. Но если не получится… что поделать. Только можно я все-таки русским языком с ним тоже позанимаюсь? Мне репетитором как-то сподручнее. Он же не младенец, я и не знаю, что с такими детьми делать, если не учить их.
Осенью, когда дождливый сентябрь уже основательно смыл летнюю пыль, а вместе с ней и часть желтых листьев, ее отец снова попал в больницу – сердце. Никита Сергеевич, которому она немедленно позвонила (от отца все равно, кроме очередных цитат, ничего не дождешься), в этот раз говорил озабоченно. Он категорически возражал против поездки в конце октября, тем более на конференцию. Однако Павел Семенович был, как всегда, оптимистично настроен и не собирался мириться с ограничениями, продиктованными приступом.
Никита Сергеевич наивно, но настоятельно советовал дочери “успокивающе повлиять на больного”. И вот ей вновь приходилось проделывать весь этот печальный путь домой.
– Папа, ну как же так? Что на этот раз? Чего ты так разволновался? – Таня сидела у постели, зачем-то то и дело поправляя подушки. Она не знала, как себя вести. Хотелось отвести глаза от стареющего отцовского лица, от его ищущего взгляда: он все высматривал в ее лице признаки надежды, которую негде было взять.
– Дочка, как я рад тебе! Вот видишь, снова прихватило Василий Павлович чего-то переполошился и «скорую» вызвал. А зачем скорую? Мне же нельзя болеть. У меня потрясающий доклад получается, Танюш. Вот жалко, бумаги не со мной, а то бы я тебе зачитал, – отец заволновался и зачем-то полез в облезлую больничную тумбочку. Когда она открылась, оттуда, к удивлению Тани, покатились апельсины. Павел Семенович заторопился встать и собрать их.
– Папа, лежи, я сама подниму. Ложись, я сказала. Ну что ж ты неугомонный такой! – Таня обогнула кровать и стала собирать оранжевые мячики. – Откуда у тебя апельсины-то?
– Откуда? Я не знаю, дочка. А-а-а, вспомнил, это же соседка наша принесла, Наталья. Вчера еще. Только я их не ем. Возьми себе, я уже раз забыл о них и опять забуду.
– Папа, я должна с тобой серьезно поговорить. Ты просто послушай меня внимательно, хорошо? – ей вдруг подумалось, что она похожа на мать, которой, чтобы уговорить своего непослушного малыша, нужно быть спокойной и твердой. – Никита Сергеевич считает, что тебе нельзя никуда ехать.
– Что? Но как же мой доклад, дочка? Ну что вы придумываете? Вы что, боитесь, что я там умру? Так мы все умрем когда-нибудь. Если не сейчас, то через пять-десять лет: «Мы боимся смерти, посмертной казни. Нам знаком при жизни предмет боязни: пустота вероятней и хуже ада». Неужели я должен отказаться от важного для меня дела ради странного компромисса – продлить себе жизнь еще на несколько лет? И почему вы все решили, что я непременно умру?
– Папа, никто не говорит, что ты умрешь. Просто сама поездка – очевидный стресс для тебя, а еще выступление. Ты будешь волноваться…
– Ну конечно же, буду. Ведь это так важно! Я уже давно хотел сделать эти важные акценты. Дело в том, что многие неправильно включают в культурно-лингвистические категории…
– Дорогой мой папочка, я понимаю. Но и ты меня пойми. Вот ты сейчас с такой легкостью распоряжаешься своей жизнью: захочу – умру, но сделаю важный доклад, не захочу – не умру, но в любом случае мне важно поехать туда любой ценой. А мне-то ты что прикажешь делать? Спокойно относиться к тому, как ты разрушаешь себя вот такими вот решениями? Я же дочь твоя, мне страшно не сделать для тебя то, что я должна сделать как дочь, как близкий тебе человек.
– Танечка, дочка. Но жить-то когда? И ради чего? Что же мне остается? Трястись из-за моего слабого сердца и не жить из-за страха умереть? Кому я нужен, старик.
– Мне нужен, папа! Я хочу, чтобы ты жил, и жил как можно дольше, потому что ты вовсе еще не так стар, как живописуешь. Ты нужен мне, нам… – ее решимость сдувалась. Есть ли у нее право узурпировать жизнь отца, не разрешая ему распорядиться ею по своему усмотрению? Как поступить? Разрешить ему убить себя поездкой, а потом мучительно носить в себе вину за случившееся? Как же она ненавидела запах этой старой больницы, стены которой были пропитаны безысходностью?
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу