Дженни Мэнсон - Что это значит - быть собой?

Некоторые мысли, которые я должна записать.

Я никогда не работала достаточно усердно, чтобы стать видной фигурой; я всегда чувствовала, что если я не буду подталкивать себя, то скрытое желание ничего не делать усилится и затянет меня в трясину инертности.

Болезнь – у меня очень запутанные иррациональные чувства по поводу болезни. Я хочу быть сильной, а не слабой. Я не позволю себе дать слабину или заболеть. Я не позволю слабости одержать верх.

Я знаю, что эти мысли берут начало из моего детства. Болезнь, появившаяся у моей сестры в детстве, несмотря на все усилия моей матери, захватила и изменила нашу жизнь. Во мне появилась необходимость быть здоровой и сильной, в этом состояла моя задача. Именно такой хотела меня видеть мама, и мне нравилось исполнять эту роль. Однако на протяжении многих лет (и даже во взрослом возрасте) в том случае, когда мне хотелось привлечь чье-либо внимание, любовь, восхищение, помощь, сочувствие – я представляла, как меня переехала машина, или кто-то выстрелил в меня, или у меня началась тяжелая болезнь. Это заставило бы человека, которого я хотела привлечь, приходить ко мне, заботиться обо мне, любить меня. Барон Мюнхгаузен меня поймет! И сейчас, когда болеют мои дети, я начинаю сердиться. Моя основная реакция выражается словами: «Черт возьми! Только этого мне не хватало», – которые, скорее всего, возникали и у моей матери, когда заболевал один из трех других ее детей или ухудшалось состояние действительно нездоровой дочери. Я сознательно пытаюсь не думать об этом, расслабиться и «позволить» детям поболеть, а потом с удовольствием ухаживаю за ними.

Склонность к чрезмерному усердию в работе, страх того, что безделье поджидает в засаде свою жертву – страна Скукотища из книги Нортона Джастера «Мило и волшебная будка», – все это прямо исходит от моего отца. Он открыто признает этот страх, но во времена моего детства он всегда был занят работой – ухаживал за больными людьми (назад к нашему Мюнхгаузену!). Он приходил домой поздно и очень уставал, а мы должны были уважительно относиться к его усталости, потому что он так много работал и был таким «хорошим».

Я пришла к выводу, что не имело никакого значения, как много я буду работать, мне все равно никогда не достичь такой же значимой и достойной заботы и уважения, как он, тогда зачем беспокоиться? Не беспокоиться и не соперничать – таким было мое решение по поводу многих вещей в подростковом возрасте. Я чувствовала, что не способна быть хоть в чем-то «лучшей» в своей семье, поэтому я отстранилась от всего, чем они занимались. Проблема была в том, что оставалось не так уж много.

Мне не нравилось, что моего отца, казалось, никогда не было рядом. Мне хотелось быть в центре внимания вместо моей больной сестры или помногу работающего отца. Я ощущала огромное чувство вины за это желание, так как мне все-таки повезло не быть больной и не иметь необходимости так много работать.

Вокруг меня существовало много страхов. Моя мать постоянно говорила, что она до конца не осознавала, насколько серьезно была больна моя сестра, и была рада тому, что отец не сказал ей всего. Недавно мою дочь увезли на машине скорой помощи в больницу. Впоследствии я сказала матери, что, когда это произошло, я переключилась на режим психологической адаптации, но потом почувствовала себя совершенно разбитой от перенапряжения. Она мне ответила (фактически проболталась): «Ты знаешь, я находилась в таком режиме годами». Теперь я поняла, как сильно беспокоится человек, когда его ребенок заболевает чем-то необычным и серьезным, поэтому я с трудом могу поверить, что моя мать не знала о болезни сестры. Она изо всех сил старалась делать вид, что ничего не боится, но я чувствовала ее страх – просто не понимала, что он значит.

Более того, я ощущала еще один страх. Мне казалось, что мир за пределами семьи, за пределами нашей садовой ограды был местом, вызывающим тревогу и опасение. Я укрывалась за оградой нашего сада как в тихой гавани, но вскоре я начала понимать, что это была золоченая клетка, а не крепость. Ночью я лежала без сна, напряженно прислушиваясь к каждому скрипу, издаваемому нашим старым домом, чтобы разобрать, не крадется ли кто-нибудь вверх по лестнице, чтобы убить меня. Я терпеть не могла закрытых дверей, так как могла не услышать шагов этого кто-нибудь. Я должна была видеть, что дверь широко распахнута. Он так никогда и не пришел, но мне потребовалось дожить до двадцати с лишним лет и прожить какое-то время одной в Лондоне, прежде чем я смогла избавиться от привычки спать с открытой дверью. Мне пришлось убеждать себя, что я не смогу предотвратить какие-то события с помощью страха, что мой страх не является моим талисманом, что неприятность не может произойти только потому, что я перестала ее ждать и пошла спать, что я не получу наказания за то, что не боюсь.