М. Томас - Исповедь социопата. Жить, не глядя в глаза

Психологи в большинстве своем считают, что социопаты не способны на любовь, но эта теория кажется мне глупой. Тот факт, что они любят по-другому, более расчетливо и эгоистично, чем эмпаты, не отменяет любви. Недопонимание проистекает из иллюзии, что способность любить – вид добра; из представления о том, что любовь – чистейший дар и он дается бескорыстием, а не эгоизмом. Я так не считаю.

Например, многие люди не имеют детей ради блага самих детей. Вы ничего не можете сделать тем, кто не существует. Неродившиеся дети никогда не заболеют, не будут мучиться, вызывая у вас сердечную боль. Но, когда я вижу, как моя сестра непроизвольно расплывается в улыбке, глядя на свою светленькую, розовощекую годовалую дочку, я понимаю, что нет более великой любви. Меня тоже захлестывает чувство любви к маленькому, еще не сформированному существу, и я знаю: эту любовь порождает записанный в моей душе генетический шифр. Этот ребенок – сплошное очарование. Одно ее присутствие сдвигает биохимические рычаги и нажимает гормональные кнопки, вызывающие у меня прилив радости. Щедрость и любовь – всего лишь симптомы и побочные эффекты физиологических процессов. Биологи-эволюционисты давно ломают голову над адаптивной ролью любви и присущих ей проявлений щедрости и доброты, полагая, что альтруизм обеспечивает выживание генов прямых родственников. Согласно так называемой теории инклюзивной готовности, человек склонен проявлять альтруизм в отношении других в той мере, в какой альтруизм способствует выживанию его собственных генов. Другими словами, вы делите половину генома с родными братьями и сестрами, поэтому склонны помогать им в большей степени, чем, скажем, двоюродным братьям и сестрам или племянникам. Правда, впоследствии эта гипотеза стала объектом довольно жесткой критики. Некоторые ученые утверждали, что выводы не согласуются с математическими расчетами. Но, каковы бы ни были причины, я очень люблю племянницу и готова бескорыстно помогать ей во всем. Мне интересно дарить ей вещи, вызывающие ее радость, и эта радость заражает меня сияющим и светлым ощущением счастья. Вы можете назвать это состояние как угодно – высшей радостью или экстазом. Мы все хотим испытывать это чувство, и социопаты здесь не исключение.

Когда мне только-только исполнилось 20, я научилась любить девочку по имени Энн. У нее были красивые глаза и длинные волосы, то и дело падавшие ей на лицо. Она была хорошим музыкантом, играла на одном из народных инструментов, который никогда не мог принести ей ни известности, ни славы. Но играла превосходно. Впервые в жизни, слушая игру Энн, я чувствовала, как по спине пробегает холодок, а кожа покрывается мурашками. Мне становилось буквально физически плохо, если я долго не видела ее. Невыносимо, если я не могла хотя бы один раз в несколько часов прикоснуться к ее бархатистой коже или просто прислушиваться к ее дыханию. Мне казалось, что она первый человек, по-настоящему меня разглядевший, и понимание заставило меня поверить ей, поверить так, как я никогда и никому не верила.

Мы познакомились на музыкальном конкурсе, но сначала она не обращала на меня особого внимания, до тех пор, пока не заметила, как я сцепилась с одним больным участником группы – рыжеволосым музыкантом средних способностей и с явными психологическими проблемами. Энн не стала сердиться, она лишь проявила любопытство. Для меня это был знак, что мы подойдем друг другу. Она отреагировала удивлением там, где другой отреагировал бы осуждением. Я спросила ее, почему мы до сих пор не подруги, понимая, что ей понравится такая прямота, честность и смелость. Она и в самом деле была очарована. «Я не вижу причин, чтобы нам не стать ими».

Мы провели вместе следующие три с половиной недели. Это случилось в самом разгаре остракизма, которому меня подвергли в колледже за то, что я прочитала записи в дневнике подруги. Никто в группе не хотел иметь со мной дела. Прежде до меня не доходило, насколько я одинока, насколько не хватает мне дружеского общения. Я все время старалась быть рядом с Энн, так очевидно, что ее друзья пришли в замешательство и даже спрашивали, не надоела ли я ей. Они не могли понять, как может такой хороший и добрый человек водить дружбу с такой отщепенкой, как я. Когда мы с Энн ездили в автобусные путешествия, я спала, положив голову ей на колени. Я испытывала неведомое раньше умиротворение. Такое чувство, что я наконец нашла надежную гавань, где можно укрыться от бури, бушевавшей вокруг меня так долго, что я уже не представляла себе, что значит плыть по морю в хорошую погоду и ощущать под ногами твердую почву. Оказавшись на уютном берегу, я отчетливо увидела, какой жалкой, продрогшей и промокшей была я, лишенная нормального человеческого общения, и мне очень не хотелось снова оказаться в бедственном положении. Вспоминая первые дни и недели с Энн, я всякий раз ощущаю острую боль. Одиночество никогда не бывает более невыносимым, чем когда оно заканчивается, потому что, борясь с ним, одинокий человек не замечает ужаса.