Ксения Забкова - Ночь на Литовском

ночь мягка.

стали февральскими

облака. в млечный встревоженный дым гляжу,

сон у подножия

сторожу. ветру морозному угрожаю,

в пыль тебя звёздную

снаряжаю… жаль, меня в ангелы не берут – не от любой беды сберегу. спи моя, ласковая,

ночь мягка,

стали февральскими

облака…

Потянулись зимние дни – долгие, белые, бесконечные. Я не стала учиться хуже, кутаясь в пуховую шаль на задней парте, но и никакого «рывка» перед поступлением в университет сделать не пыталась. Чаще всего на уроках я просто слушала материал, глядя на тихие хлопья за окном, а после занятий бежала погулять с Р., когда у него было время.

Парень в жёлтой футболке, тот парень из путаных коридоров НИИ им. Склифосовского, был единственной моей отдушиной в этом безвременном путешествии.

Он, конечно, не влюбился в меня, как сняли бы в кино. Жизнь придумала по-другому. Но чувство, которое я испытывала к нему каждый раз, выбегая со школьного крыльца в сторону метро – это чувство было единственным канатом, удерживающим меня в моём потерянном пространстве.

Однажды он заехал в гости, что случалось теперь довольно редко: у Р. была девушка, и она болезненно реагировала на наше общение, что было вполне понятно. Но и не общаться мы не могли: я стала для него кем-то вроде младшей сестрёнки или близкого, но маленького друга.

Как-то раз он нашёл в моих черновиках, которые иногда пролистывал, разрозненные отрывки каких-то стихов.

– Это что, колыбельная? – улыбнулся он мне.

– Ну да. От мужского лица… – я опустила глаза: слишком явно прослеживалось, как мне хочется, чтобы кто-нибудь спел мне такую песню.

– Ладно, сестрёнка. Мне пора, – он быстро поднялся с дивана, вспомнив, наверное, о любимой девушке. – Надо будет купить струны к той гитаре, которую ты подарила, и попробую подобрать музыку к твоей колыбельной.

…Так прошли морозные дни, наступил апрель, за ним – май.

Мама ходила серая – без преувеличения серого цвета все прошедшие полгода. Она сильно похудела, но ничто не выдавало признаков какой-то болезни, пока в апреле у неё не начала подниматься температура. Температура то повышалась, то понижалась, но держалась постоянно – мама ходила по врачам, врачи не находили ничего критического.

Пока в начале мая, перед Днём Победы, мама не потеряла сознание и строгая тётенька, которая увозила её на скорой, посмотрела на нас с укоризной: «Что же вы столько тянули?».

В ординаторской 52-ой больницы я робко подошла к высокой худой женщине – мне сказали, что это лечащий врач мамы. Женщина посмотрела на меня с сочувствием. Я хорошо её помню – тонкие запястья, светлое каре, тихий голос.

– Понимаешь, я не могу тебе ничего обещать. У твоей мамы отказывают почки. Возможно, придётся делать гемодиализ.

Я тихо выслушала её, тогда ещё ничего не понимая про гемодиализ.

Маму постоянно рвало. Мне горько было смотреть на её когда-то красивое лицо с высокими скулами, на растрепавшиеся густые волосы насыщенно-шоколадного цвета.

– Я поняла. Спасибо.

Я уже почти вышла из кабинета, когда врач окликнула меня.

– Девочка?

– ?

– Прости, но я не хочу тебя обнадёживать. Будь готова к любому исходу, но мы делаем всё возможное.

…Дома я сидела на полу в тонкой светлой рубашке, прислонившись к холодной батарее.

«Мама в больнице. Приезжай, пожалуйста, мне очень страшно».

«Прости, я не могу приехать» – ответил Р. Я совсем забыла, что на дворе 9-ое мая. Что сейчас они вдвоем с девушкой гуляют где-то по набережной, наблюдают салют. Позже фотографии в сети подтвердили мою догадку.

Тем временем за окном начали раздаваться залпы и крики.

– УРА!

– УРА!

– УРА!

Этот День Победы

Порохом пропах…

Я открыла окно и посмотрела вниз. Холодный воздух прикасался к и без того озябшей коже. Асфальт так и манил прекратить это всё в единое мгновение.

Небо было расцвечено огнями, народ гулял и веселился. Я очень любила День Победы. Он был моим любимым праздником. Один мой прадед дошел до Берлина, а другой погиб в первые дни войны, прикрывая отходящих товарищей. Моя бабушка Тамара была совсем маленькой, когда его не стало, а она попала в детский дом. Друзья передали, что последними его словами были: «Пусть я умру, но моим детям будет слава».

Я открыла бутылку «Массандры», стоявшую в серванте, налила себе огромную кружку, осушила до дна. «Не надо. Ещё не всё потеряно. Не всё потеряно» – с этой мыслью я уснула крепчайшим сном.