Юрий Томин - Атлас любви. Пространства осознанной любви

Такой случай примерно два столетия назад был ярко описан Н. М. Карамзиным в «Бедной Лизе»: «Свидания их продолжались; но как все переменилось! Эраст не мог уже доволен быть одними невинными ласками своей Лизы – одними ее любви исполненными взорами – одним прикосновением руки, одним поцелуем, одними чистыми объятиями. Он желал больше, больше и, наконец, ничего желать не мог, – а кто знает сердце свое, кто размышлял о свойстве нежнейших его удовольствий, тот, конечно, согласится со мною, что исполнение всех желаний есть самое опасное искушение любви. Лиза не была уже для Эраста сим ангелом непорочности, который прежде воспалял его воображение и восхищал душу».

Эта любовная история также знаменательна тем, что Эрасту открывались иные горизонты, и он замышлял благородную трансформацию своего «Я»: «Все блестящие забавы большого света представлялись ему ничтожными в сравнении с теми удовольствиями, которыми страстная дружба невинной души питала сердце его. С отвращением помышлял он о презрительном сладострастии, которым прежде упивались его чувства. „Я буду жить с Лизою, как брат с сестрою, – думал он, – не употреблю во зло любви ее и буду всегда счастлив!“»

Пожалуй, случай Эраста можно объявить нарицательным для всех тех многочисленных случаев, когда порывы влюбленной души благородны, но разум и воля любви для трансформации личности слишком слабы. Наблюдая случаи Эраста, можно лишь вслед за Н. М. Карамзиным сокрушаться: «Безрассудный молодой человек! Знаешь ли ты свое сердце? Всегда ли можешь отвечать за свои движения? Всегда ли рассудок есть царь чувств твоих?»

Вопрос о понимании себя, о способности к самоинтерпретации в состоянии влюбленности стоит как никогда остро, и, пожалуй, здесь либо делается большой шаг навстречу древнему призыву «Познай самого себя», либо наше «Я» еще больше фрагментируется и оседает в темных углах сознания.

Незадолго до Карамзина вопросом о том, «что такое сердце человеческое», задавался Иоганн Вольфганг Гетте в своем знаменитом романе «Страдания юного Вертера».

Прекрасно осознавая дьявольскую силу фантазий, что «…люди страдали бы гораздо меньше, если бы не развивали в себе так усердно силу воображения», Вертер тем не менее становится жертвой собственной непреодолимой страсти. Он вынужден признать: «Человек всегда останется человеком, и та крупица разума, которой он, быть может, владеет, почти или вовсе не имеет значения, когда свирепствует страсть и ему становится тесно в рамках человеческой природы». Гете рисует проникновенную картину чистой, как выразился Наполеон, «великой страсти», которая почти целиком произрастает только из романтических фантазий героя, но от этого не становится менее самоубийственной. Неслучайно Вертер чувствует родственную душу в детях и умиляется их «простодушному упорству желаний».

В чем же может состоять причина столь исключительной губительной страсти? Если предположить, как это делает возлюбленная Веретра, что причиной тому сам факт ее недоступности, то тогда все дело в маниакальной навязчивости желания. Однако неизлечимые страдания Вертера в другом. Он оказывается в двойной ловушке: страсть лишает его разума и тем самым человеческой природы, но и умаление страсти будет означать утрату собственного уникального человеческого облика. Чувствительному сердцу Вертера известно, что высокая страсть подчиняет душу, а когда «природа не может найти выход из запутанного лабиринта противоречивых сил» – «человек умирает».

Другим крайним проявлением страсти выступает ее подавляющая поглощенность сексуальным возбуждением. Однако, каким бы захватывающим ни был сексуальный опыт, что-то подсказывает влюбленным, что сексуальная составляющая страсти в меньшей степени связана с конкретным объектом любви, чем романтическая. Возможно, об этом догадывались в своих стихах Константин Бальмонт и Александр Блок:

***

Обобщая наши рассуждения о страсти как мотивационной энергии влюбленности, отметим взаимное влияние двух ее составляющих – сексуального желания и романтического влечения. Причем сексуальный драйв в значительной степени определяется и преобразуется нашим воображением, которое, в свою очередь, обильно питается романтическими фантазиями. Но эта трансформация половой страсти есть лишь возможность, реализация которой зависит от индивидуальных драматических импровизаций. В обыденной жизни все гораздо прозаичнее. И как будто пытается предостеречь людей от плоского заурядного упоения страстью в своих стихах Давид Самойлов: