Ирина Млодик - Девочка на шаре. Когда страдание становится образом жизни

– Степа, успокойся! – Я все-таки пытаюсь обнять его за плечи, хотя реву вместе с ним, от ужаса реву и боли, от безысходности и невозможности перенести его слова. Если уж слова так тяжелы, как же ему было жить-то с этим всем? Как с этим можно было жить? – Точнее, не успокойся, конечно, просто я не знаю, что сказать. Это так страшно. И я совсем не знаю, что сказать тебе, что сделать.

Он рыдает куда-то в себя, так горько, задыхаясь, забывая дышать. Я сажусь рядом и просто глажу его руку, вцепившуюся в подлокотник.

– Послушай меня. Я не знаю, что сделать с твоим прошлым. Его не изменить. Оно уже было. И оно было жутким. Невыносимым. Как один нескончаемый кошмар. Но мы можем попытаться что-то сделать, чтобы это не повторялось, понимаешь? Я об этом с Ингой и разговаривала. Я хочу найти хорошие центры, в которых оказывают помощь тем, кто живет в ситуации семейного насилия. Там есть юристы, психологи, социальные работники, наконец. Они нам подскажут хотя бы, с чего начинать. Ведь самое страшное, по-моему, Степ, что все это может повториться. И жить в ожидании этого и в невозможности что-то сделать, поменять – вот что ужасно.

Он не поднимает на меня глаз, резко разворачивается, подъезжает к раковине, смывает слезы с лица, вытирается полотенцем. И начинает молча нарезать и раскладывать лазанью.

А я просто жду. Как всегда, жду момента, когда снова можно будет что-то сказать. И сказанное не прозвучит так… так незначительно, будто всего этого не было, будто в этой кухне не кричал и не рыдал от боли ребенок.

Сегодня ей вспомнилась «Голубая комната» Пикассо. Не вспомнилась даже, пригрезилась… Сумрачное ноябрьское утро навеяло. Палата, казалось, тонула в сумраке, который наверняка впечатлил бы его – когда-то юного любителя именно этого оттенка одиночества. Его голубой всегда всплывал в ее голове, когда она чувствовала тоску и такую глубокую печаль по чему-то, что ушло, а может, это тоска по так и не испытанному. По тому, что ушло без возврата, так и не явившись. Золото волос – островок света, того, что еще остался от ее женственности и от той беспечной девчонки, что запечатлена на стене сзади нее. Затопленность голубой печалью. Та женщина на картине даже не замечает, как уже утонула в ней. Продолжает жить, будто ничего не случилось. Просто моется, поливает себя из своих голубых кувшинов. Ее уже тоже поглотило голубое одиночество и печаль. Она просто не замечает. Если заметить, то не выплывешь. Так его много. Везде-везде…

Уже не спалось. Под утреннюю возню соседки: то ли сейчас проснется, то ли просто ворочается во сне, она погружалась в голубые грезы. Где-то на границе между его картиной и своим прошлым. Беспечность – было ли это с ней? Слово она знала, а ощущение куда-то уплывало: то ли было так давно, то ли не было. Не вспомнить.

Она уже давно почти не помнит маминого лица. На тех двух фотографиях, что у нее остались, его почти не видно. На одной – лишь профиль и прическа по моде, объемистое – не по хрупкой фигуре пальто. Из рукава – тонкое запястье, нежное, почти совсем девичье. Но руки, наверное, крепкие, потому что они держат девочку в пальтишке: смешная вязаная шапка на завязках, удивленный взгляд, и лишь один резиновый сапог на ножке, второй слетел, не заметили сразу.

Ей кажется, что она помнит эту шапку, это противное ощущение колючих завязок под самым подбородком, и голова все время чешется. Но сейчас она согласилась бы это испытать, лишь бы почувствовать, как кто-то берет тебя на руки. И этот кто-то – мама. Молодая, улыбающаяся, живая. Живая. Как бы ей могло житься, если бы мама была жива?! Косички, обеды, уборка, объятия на ночь. Трудно представить, что кто-то может делать это для тебя – день за днем, пока не вырастешь. Она так рано привыкла – все самой. Даже объятия. С затисканным игрушечным старым псом когда-то белого цвета. Обнимая его перед сном, она всегда говорила: говорила: «Что, устал, бродяга? Ну ничего, сейчас поспим, отдохнем».

Беспечность? Нет, этого она не помнит. Школа, уборка, магазины, в которых почти всегда ничего нет, да еще и за этим «ничего» нужно стоять столько времени. В память въелся запах драповых спин, за которыми она ребенком провела столько времени в очередях из угрюмых и недовольных женщин. Помнит ощущение оттянутых рук. Если что-то купила – это радость, ну и что, что руки тянет и тяжело, зато отец не будет орать: «У всех есть в доме, что жрать, а у нас вечно нечего! Остальные же не ленятся в другой магазин сходить и отцу ужин приготовить, а тебе лишь бы развлекаться!»