Дарья Шарова: EMOJI

Скука, наседающая на каждую часть тела, опоясывала, ритмично сжимала, и погружала в сглаживающий всё происходящее туман. Казалось, ещё немного и всё вокруг приобретёт формы единой плоскости. Казалось, каждая деталь растворяется кратко и неудержимо в цельном пласте стен. Искалось яркого, или, самую малость, притягательного. Но не попадалось ни глазу, ни слуху, ни того, ни другого.

Произрастали за окном тишина с редкими перебоями и обрывающий её крайне тихий ветер. К несчастью, он был слишком слаб. И как всё вокруг, он смолкал, соприкасаясь со стенами, увязая в них и теряя в связи с этим все свои ещё не окрепшие силы.

Комом в горле отзывалось буквально каждое действо этого места. Переглядывались между собой с соседних парт скучающие одногруппники, удрученно проверяя всякий удобный раз время, а оно перебирало цифры неспешно, подхватывая недвижимость окружающего. В томных глазах, осматривающихся по сторонам, нащупывалась приятная сонливость. Но, к сожалению, она не желала навестить меня, чтобы сгладить неудобное место в неудобном кабинете.

Томительным и дискомфортным виделась каждому из нас и воцарившаяся монотонность.

Почти не замечаемый преподаватель, впрочем, однозначно, мнил о важности, как своего дела, так и своей персоны. Иногда он спускал, держась за оправу, свои очки на край носа, чтобы намеренно побеседовать с публикой, но, не дожидаясь ответа от вопрошаемых, сразу же давал его сам. Он настолько был занят своими формальными достижениями и степенью, занимаемой в этом Вузе, что совершенно забывал о главной возможности своего звания. Он был преподавателем перед нами в этот момент, но в качестве преподавателя себя не проявлял. Как не проявлял и в течении каждого дня перед другими.

Задаваясь вопросом его личности, я видел в нём лишь формальность всех чинов, всех достижений, всех результатов.

Ерзанье уже не спасало. Не боясь замечаний, под натиском разрывающей скуки, я встал. Привычное для меня место в первых рядах, давало качественную картинку моих действий не только преподавателю, но и неохотно-смотрящим вперёд ровесникам, чья ответственность, выжимая последний энтузиазм к учебе, обременила присутствием в душном кабинете.

Я осмотрелся. Несколько глаз устремились на меня с оттенками вопрошания. Но мне было невыносимо скучно, и как в кислороде, я нуждался и в движении. Преподаватель, не желая меня замечать, продолжал высокопарным тоном вещать тему, начатую им, по ощущениям, несколько часов назад.

Холоднокровной и ровной поступью я донёс своё тело без смущения к окну. Открытым оно не было, и, ждущее меня, оно позволило ощутить первые потоки прохлады, как только я сумел его приоткрыть. Взгляд за пределы аудитории со проводился несколькими затяжными вздохами. И каждый из них заканчивался грустью. Она не прекращалась, как и окутывающая скука. Несколько минут я простоял в ожидании комментариев, но к моему удивлению их не последовало ни через минуту, ни через пять.

Мне невыносимо желалось закричать, но я не был готов к тому, что произошло после.

Вместо крика я ощутил самопроизвольную улыбку на собственном лице, она, противостоящая хмурым и без эмоциональным лицам окружающих, возвышалась и становилась очевидней и ярче. Она, подхватившаяся лишь несколькими, доросла да смеха на всю душную кабинетную атмосферу. Это смеялся я. Перед самым носом преподавателя, стоя у окна. Я смеялся ему в лицо, не ожидая чего-то в ответ, наблюдая с любопытством за самим собой.

Каждый уставился на меня в порыве смущённого удивления. Обернувшись в сторону окна, напротив которого возвышалась моя фигура, они не решались задать вопрос о причинности моего смеха, впрочем, я и для себя бы эту причину не смог найти. А укорительный взгляд из под бровей становился всё очевидней.

– Какое хамство – возмущённым, но ровным тоном произнёс Ханжа П. Н. Сядьте на своё место, вы мешаете мне вести лекцию.