Славой Жижек: Глядя вкось

Это интерсубъективное измерение смысла, скрытого в ложном образе, наиболее четко прослеживается в «Хайгейтском чуде» — шерлокхолмсовском пастише, написанном в соавторстве Джоном Диксоном Карром и Адрианом Конан Дойлем, сыном Артура. У мистера Кэбплежера, купца, женившегося на богатой наследнице, внезапно развивается «патологическая» привязанность к своей тросточке: он не расстается с нею, носит ее с собою днем и ночью. Что означает эта «фетишистская» привязанность? Может быть, трость служит тайничком, где спрятаны недавно пропавшие из шкатулки миссис Кэбплежер бриллианты? Тщательное обследование трости показывает, что это невозможно: это самая обычная трость. В конце концов Шерлок Холмс выясняет, что весь спектакль с тростью был разыгран ради того, чтобы придать убедительности сцене «чудесного» исчезновения мистера Кэбплежера.

За ночь до планируемого побега он незамеченным выбирается из дома, идет к молочнику и подкупает его, чтобы тот одолжил ему свою одежду и позволил на одно утро занять его место. Переодевшись молочником, он появляется с молочной тележкой на следующее утро у дверей своего дома, вынимает бутылку и, как обычно, входит в дом, чтобы оставить бутылку на кухне. Войдя в дом, он быстро переодевается в свои пальто и шляпу и выходит без трости; на полпути, в саду, он останавливается, словно бы внезапно вспоминая, что забыл любимую трость, поворачивается и бежит обратно к дому. Пройдя за дверь, он снова переодевается в одежду молочника, спокойно подходит к тележке и катит ее прочь. Как выяснилось, именно Кэбплежер украл бриллианты своей жены; он знал, что жена подозревает его и что она наняла частных детективов следить за домом в течение дня. Он рассчитывал, что его «сумасшедшая» привязанность к трости будет замечена, и когда на полпути в саду, вспомнив о забытой трости, он бегом возвращается в дом, его действия должны показаться наблюдающим за домом детективам естественными. Короче, единственный «смысл» его привязанности к трости заключался в том, чтобы другие подумали, будто она имеет смысл.

Теперь должно быть ясно, почему совершенно ошибочно трактовать образ действий сыщика как вариант познавательной процедуры, принятой в «точных» науках: действительно, «объективный» ученый тоже «стремится сквозь обманчивую видимость к скрытой реальности», но этой обманчивой видимости, с которой имеет дело ученый, недостает такого измерения, как ложь. Если, конечно, мы не придерживаемся гипотезы о злом обманщике Боге, мы не можем заявлять, что объект «обманывает» ученого, т. е. что обманчивая видимость, с которой он сталкивается, [дефект текста на сайте]

преступник, когда обманом заставляет нас поверить в то, что трость имеет для него особое значение? Истина лежит не «вне» пространства лжи, она лежит в «намерении», в интерсубъективной функции самой лжи. Сыщик не просто отметает значение ложной сцены: он доводит его до точки самоотчета, т. е. до той точки, где становится очевидно, что ее единственный смысл — в том, что (другие думают, будто) она обладает каким-то смыслом. В той точке, где позиция преступника артикулируется фразой «я обманываю тебя», сыщику наконец удается передать ему истинное значение его действия: «Я обманываю тебя» возникает в той точке, где сыщик поджидает убийцу и передает ему обратно, в соответствии с формулой, его же собственное послание в его истинном значении, то есть в перевернутом виде. Он говорит ему — в этом «Я обманываю тебя» то, что ты запускаешь как послание, есть то, что я выражаю для тебя, и этим ты говоришь мне правду.

Сыщик как «Субъект, которому положено знать»

Теперь мы наконец можем правильно локализовать злосчастные «всеведение» и «непогрешимость» сыщика. Уверенность читателя в том, что сыщик в конце концов разгадает тайну убийства, не включает в себя предположения, что он придет к истине несмотря на всю обманчивость видимости. Скорее дело в том, что он буквально поймает убийцу на его обмане, т. е. что ловушкой для убийцы станет именно его хитрость, принятая сыщиком во внимание. Тот самый обман, который изобретает убийца, чтобы спасти себя, станет причиной его провала. Эта парадоксальная связь, когда именно попытка обмана выдает нас, вне всякого сомнения возможна только в области смысла, структуры означения; поэтому «всеведение» сыщика — явление точно того же порядка, что и «всеведение» психоаналитика, которого пациент воспринимает как «субъекта, которому положено знать» (le sujet suppose savoir) — положено знать что? Истинное значение наших действий, значение, проглядывающее в самой фальшивости видимости. Пространство, в котором работает сыщик, равно как и психоаналитик, есть именно пространство смыслов, а не фактов: как мы уже заметили, сцена преступления, которую анализирует сыщик, по определению «структурирована как язык». Главная черта означающего — его дифференциальный характер: поскольку идентичность означающего состоит в наборе его отличий от других означающих, то отсутствие самой отличительной черты может иметь позитивную ценность. Поэтому мастерство сыщика — не просто в его способности улавливать возможный смысл «бессмысленных мелочей», но, может быть, больше даже в его способности воспринимать само отсутствие (отсутствие какой-либо мелочи) как обладающее смыслом. Возможно, не случайно самый знаменитый диалог Шерлока Холмса с Ватсоном — вот этот, из «Серебряного»: