Славой Жижек: Глядя вкось

Отталкиваясь от «ключей к разгадке», сыщик развеивает воображаемое единство сцены преступления, инсценированное убийцей. Сыщик воспринимает сцену как бриколяж разнородных элементов, в котором связь между инсценированной убийцей мизансценой и реальными событиями в точности совпадает со связью между явным содержанием сновидения и подспудной мыслью сновидения, или между непосредственно предъявленными картинками ребуса и его разгадкой. Она состоит исключительно в «двойном кодировании» означающего материала — как «сатир», который, во-первых, означает фигуру пляшущего сатира, и, кроме того, фразу «Тир твой». Оправданность такого «двойного кодирования» в детективе была уже отмечена Виктором Шкловским: «Писатель ищет случаи, в которых две не связанные между собою вещи тем не менее совпадают какой-то одной чертой». Шкловский также указывает, что привилегированным случаем такого совпадения является игра слов: он приводит в пример «Пеструю ленту» Конан Дойля, где ключ к разгадке кроется в словах умирающей женщины: «Это была пестрая лента…» [the speckled band]. Ложная разгадка основана на прочтении «band» как «банды», и выдвигается предположение, что виновники — банда цыган, обосновавшаяся неподалеку от места убийства, таким образом возникает «убедительный» образ экзотичных убийц-цыган; настоящая же разгадка достигается только когда Шерлок Холмс трактует «band» как «ленту». В большинстве случаев такой «дважды кодированный» элемент состоит, конечно, из нелингвистического материала, но даже в этих случаях он уже структурирован как язык (сам Шкловский упоминает один из рассказов Честертона, основанный на сходстве между вечерним костюмом аристократа и одеянием карточного валета).

Почему необходим «ложный путь»? Если говорить о дистанции, отделяющей сфабрикованную убийцей ложную сцену от истинного хода событий, то самое главное здесь — структурная необходимость «ложного пути», на который нас наталкивает «убедительность» ложной сцены, на которую — по крайней мере в детективах — обычно «клюют» представители «официального» знания (полиция). Статус ложного пути эпистемологически имманентен окончательному, истинному пути, на который выходит сыщик. Ключ к действиям сыщика — в том, что отношение к первым, ложным путям не является чисто внешним: детектив не относится к ним просто как к препятствиям, которые нужно преодолеть, чтобы добраться до истины; именно через них он приходит к истине, ибо к истине нет прямого пути.

В рассказе Конан Дойля «Союз рыжих» к Шерлоку Холмсу приходит рыжеволосый клиент и рассказывает о своем странном приключении. В газете ему попалось объявление, приглашающее рыжеволосого мужчину на высокооплачиваемую временную работу. Он приходит в контору и получает место, будучи избран из огромного количества людей, многие из которых куда рыжее его. Работа действительно хорошо оплачиваемая, но совершенно бессмысленная: каждый день, с девяти до пяти, он переписывает фрагменты из Библии. Холмс быстро решает загадку: стена к стене с домом, где живет клиент (и где он обычно проводил весь день, пока не устроился на эту работу), находится крупный банк. Преступники поместили в газете объявление именно для того, чтобы он откликнулся. Их цель — обеспечить его отсутствие в доме в дневные часы, чтобы прорыть подземный ход из его подвала в банк. Единственный смысл их условия — необходимости рыжих волос — заманить его.

В «Азбуке убийства» Агаты Кристи происходит серия убийств, в которой имена жертв образуют сложный алфавитный узор: это неизбежно приводит к уверенности, что действовал маньяк. Но на самом деле имеет место совсем другая мотивация: на самом деле убийце нужно было убить только одного человека, не из «патологических» побуждений, а со вполне «понятной» целью материальной наживы. Однако, чтобы повести полицию по ложному пути, он убил еще несколько человек, выбирая жертвы так, чтобы их имена образовывали алфавитную головоломку и неоспоримо свидетельствовали о том, что убийца — сумасшедший. Что общего у этих двух историй? В обоих случаях обманчивое первое впечатление предлагает образ патологического избытка, «сумасшедшую» формулу, включающую множество людей (рыжие волосы, алфавит), в то время как на самом деле все действие разыгрывается ради одного человека. Невозможно прийти к истине, пытаясь докопаться до возможного скрытого смысла поверхностных впечатлений (что может значить эта патологическая фиксация на рыжих волосах? в чем смысл алфавитной головоломки?): именно такой подход приводит нас в ловушку. Единственно правильный образ мысли — вынести в скобки поле смыслов, которые навязывает нам обманчивое первое впечатление, и сосредоточить все внимание на деталях, отвлеченных от этого ложного поля смыслов. Почему этого человека взяли на бессмысленную работу, несмотря на то, что он рыжий? Кто извлекает выгоду из смерти определенного человека безотносительно первой буквы его имени? Иными словами, мы должны постоянно иметь в виду, что те поля смыслов, которые навязывают нам «безумные» интерпретации, «существуют только для того, чтобы скрыть причину своего существования»: их смысл только в том, чтобы «другие» (докса, общее мнение) подумали, что они имеют смысл. Единственный «смысл» рыжести допускаемых к работе — в том, чтобы принятый на работу клиент Холмса поверил, что его рыжесть определила выбор работодателей; единственный «смысл» алфавитного узора — навести полицию на ложную мысль, что в этом узоре есть смысл.