Владимир Каминер - Невозмутимые родители живут дольше. Как не сойти с ума, воспитывая подростка

Мы сидели на дачной веранде, с вишнями и коньяком, и слушали «Раммштайн» прямо с дерева. Затем я позвонил детям в Берлин. Если верить Николь и Себастьяну, дома бесились кошки. Но дочь уверяла, что все в порядке, что они с подругой Анитой сидят на кухне и завтракают. На заднем фоне было слышно, как кто-то кашляет и бурчит низким голосом, и явно не голосом Аниты. Или все же ее? Может, девочка подавилась мюсли?

— Все хорошо, папа, — повторила дочка с интонацией гипнотизера, — нет причин волноваться, и не надо приезжать, это наши кошки кашляют. Теперь они все быстро съедят и уйдут.

Это множественное число, это вечная неизвестность!

— Кто это — они? — настаивал я. — Скажи правду, кто там у тебя?

— Анита и кошки, — упорно повторяла дочь. На заднем фоне раздалось громкое доверительное «мяу». — Если соседи будут жаловаться на громкую музыку, то это были кошки, они играли с компьютерной мышкой и случайно прибавили громкость звука. Ведь такое может случиться, не так ли?

— Разумеется! — подтвердил я.

— Мы заметили это слишком поздно, — продолжила дочь. — Большой горшок с цветком, что на холодильнике, опрокинулся и лежит на полу. Это не мы, это, к сожалению, опять кошки натворили.

После этого разговора я был сильно зол на кошек. В последнее время они что-то совсем распоясались. Они вылакали бутылку хорошего коньяка, что была дома, выкурили мои сигареты и загрузили на мой лэптоп идиотские игры. И еще, кажется, они научились открывать и закрывать дверь холодильника. Кошкам нравится пицца Дьяболо, но вот только им не по вкусу вяленые помидоры и они их с пиццы предварительно сковыривают.

Я думаю, нам всем пора к ветеринару.

Мне кажется, что сегодняшний Берлин это нечто вроде современного Вавилона, но без башни. Здесь собираются люди со всей Европы, чтобы не делать ничего. По городу слоняются толпы молодежи, причем не только в выходные дни. На многочисленных стройках остановились работы. Возможно, когда-нибудь все здешние котлованы превратят в дискотеки или в кафе. К Вавилону начинают готовить уже со школы. Мои дети учат по пять языков, и когда они вырастут, то смогут уболтать всю Европу. Школьное руководство посылает учеников начиная уже с девятого класса в другие страны, дабы жизни они учились на чужбине.

Вот и три подружки моей дочери летали в прошлом году во Францию в рамках немецко-французского школьного обмена. Они посетили город Лион, а точнее — специальную школу, где юных французов уже с начальных классов потчуют немецким языком. По мнению преподавателя, моя дочь недостаточно хороша во французском, в поездку ее не взяли, и она всей душой завидовала подругам. Девушки вернулись через две недели несколько разочарованными. Французы знают немецкий лучше, чем немцы французский, рассказывали подруги, но по сути они сильно отстали и в пятнадцать лет выглядят как двенадцатилетние берлинцы. Кроме того, у французов нет никакого представления о хорошей музыке, они слушают Шакиру и Бритни Спирс и не переносят ни капли алкоголя. Двадцать гостей на молодежной тусовке в Лионе обошлись пятью банками пива, через час все, наклюкавшись, лежали под столом.

Неудивительно, что они так отстают в развитии, хором утверждали девушки. Ведь, в отличие от Берлина, в Лионе у молодежи практически нет возможности тренировать устойчивость к алкоголю, у них вообще практически нет доступа к сигаретам и спиртному. В Берлине немецкий школьник желанный гость в любом дежурном магазине, где можно купить пиво в поздние часы, а в Лионе вообще нет ни одной круглосуточной лавки. Там запрещено эксплуатировать труд человека вне рамок рабочего времени. Это неудивительно: в XIX веке Лион стал колыбелью европейского рабочего движения. Знаменитое восстание рабочих шелкоткацкой мануфактуры в 1831 году даже вошло в советские учебники по европейской истории, где ему отведена целая глава. Лионские ткачи боролись против гнета работодателей, за лучшую оплату труда и разумное рабочее время. Их борьба оказалась успешной хотя бы уже потому, что ни одна капиталистическая свинья больше не хотела связываться с лионским рабочим движением. Фабрики закрылись, производство шелка эмигрировало, должно быть, в Китай. С XX столетия в Лионе и не ткут, и ночами не торгуют. Ткачи, вероятно, еще как-то приноравливались, а их потомки уже не выносят алкоголь. Без необходимости ежедневно бороться против угнетения и отстаивать свои права, как это делают берлинские школьники, лионцы, видимо, изнежились.