Ирина Млодик - Ограниченные невозможности. Как жить в этом мире, если ты не такой, как все [litres]

Хулиган аккуратно открыл дверцу печи, сжался, когда она, как ему показалось, громко заскрипела, попятился и споткнулся о ведро с углем, которое оглушительно загрохотало.

– Ох, етить тебя! – выругался он на манер своего приятеля и замер, как будто это могло спасти положение. – Сейчас всех перебужу.

В проеме двери действительно показалась девочка в розовой в цветочек пижамке. Испуганно уставилась на него, щурясь от света, переминаясь с ноги на ногу, босая на холодном полу:

– А г-г-где наша К-к-ка-ланча? И в-в-вы тут зачем?

– Я, это… тут типа вас сторожу, меня попросили. А ваша, это… в больницу повезла пацана, который болеет.

– Оч-ч-чкарика?

– Ну да, наверное, его, хоть он и без очков был, в отключке. А ты чего босая-то? Пол холодный, вон чьи-то тапки, надень. А лучше иди спать снова, чего тебе тут делать, приедут они скоро.

– Я лучше с в-в-вами подожду их, можно? Там Толстый сопит громко, спать мешает.

– Ну давай, жди, только я тебя хоть на стул посажу, и вот, надень мои носки, а я тапочки.

Девчонка оказалась совсем легкой, а когда он натягивал на нее свои шерстяные носки, поразился маленькой беззащитной стопе. Ему вдруг стало страшно: как можно выжить с такими маленькими ногами, тоненькими лодыжками, что можно сделать такими почти игрушечными ручками? Ни защититься, ни отразить нападения, ни убежать. Невозможно спастись – такая хрупкость и уязвимость. Ему даже неловко стало от мощи собственного тела. Рядом с этой дюймовочкой он сам себе показался великаном, могучим и бессмысленным в своей мощи.

– Вот, хочу печку растопить. Ты чай будешь?

При свете лампы девчонка была похожа на ангела: чуть спутавшиеся после сна светлые волосы, большие глаза, маленький аккуратненький ротик – ангел, да и только.

– А тебя-то почему не взяли в «благополучные»? С тобой же все отлично – лучше не бывает? – Хулиган постарался как можно тише насыпать угля, заложил щепки, дрова, поджег печь.

– Я же з-з-заикаюсь, и в-в-вылечить они это не смогли.

– А родители твои что же?

– Т-т-так папа у меня п-п-пьет, его первого з-з-забрали, еще в п-п-первую чистку, а м-м-ама… – девочка горестно вздохнула. – М-м-мама артисткой в-в-всегда хотела стать, с-с-сказала, что у нее т-т-так будет ш-ш-анс.

– Ну, жесть! И о чем люди думают? Взрослые называются!

– Не з-з-закрывайте д-дв-ерцу, огонь – это к-к-красиво!

– Вот и я люблю на огонь смотреть! Конкретно люблю. Когда горит огонь, тогда как будто спокойно становится. Я бы вообще собрал их всех в одном месте и сжег.

– К-к-кого сжег? – девчонка посмотрела на него с испугом.

– Да кого-кого, правительство это, комиссии эти, всю эту хренотень!

– Но т-т-там же л-л-люди!

– Ироды они, а не люди. Люди бы такого не сделали. В моей жизни, знаешь, только один человек встретился: Иваныч, наш тренер. Вот это, я тебе скажу, мужик был. Всем мужикам мужик. Он же поручился за меня, после того как меня в третий раз в каталажку упекли. Вытащил меня оттуда, а потом сказал: «Если еще раз набедокуришь, выгоню из команды. А без команды и спорта ты пропадешь. Столько силы в тебе, почти столько же, сколько дури. Хотя бы подумай о том, как применить ее в деле. Не надумаешь – скурвишься или сопьешься». А я чего? Я по этому делу – не очень. Не нравится мне пить, а поджигать нравится.

– П-п-почему нравится? – девчонка поджала коленки и внимательно слушала его, подперев рукой щеку.

– Да не знаю. В первый раз я ощутил этот кайф, когда мой отец стал бить мать. Ну, он сначала орал, конечно, плакал, угрожал. А она молчит да молчит, смотрит на него и молчит. Он все время ее дико ревновал, просто задолбал всех своей ревностью. Она у меня красивая очень, продавщицей в хозяйственном работала, ну, конечно, там покупатели – одни мужики, а она им типа улыбается. Да как ей не улыбаться-то, она ведь их всегда боялась: собственный отец в детстве бил ее и насиловал, так что ей было не до того, чтобы шуры-муры с ними крутить. Она потом мне рассказывала, что и за отца вышла, потому что тот смирный был как ягненок, а он, вон что, руки стал распускать.

Так вот, орет этот псих недоделанный, а я маленький еще, колочу его по ногам, но чувствую: ничего не могу сделать. Он гораздо больше меня, и мои кулаки входят в него, как в масло, а его кулаки на маминой спине трещат. Вот тогда от беспомощности этой я схватил газету, на столе лежала, да и в горелку, мама суп варила. Бумага как полыхнет! Красиво так загорелась, быстро. Отец ошалел, дал затрещину, выхватил у меня газету и в раковину ее, воду включил. Зато в тот день больше не дрался, тихий ходил. Я вот не курю, спортсменам не положено, а в карманах у меня столько зажигалок, сколько ни у одного курильщика не заваляется.