Ирина Млодик - Ограниченные невозможности. Как жить в этом мире, если ты не такой, как все [litres]

Он сам научился программированию еще в пятом классе. Начал работать с девятого: в «Карпускуле» никого не интересовало, сколько ему лет и кто он такой. Он писал им код, они слали деньги по договору на карточку, которую сделала ему двоюродная сестра.

Гик точно знал, что материнским мечтам об институте не суждено сбыться – он просто не выдержит больше никаких коллективов. Да и учиться непонятно чему и зачем. Для того чтобы успокоить ее, он сразу после школы нанялся в их больницу сисадмином, и ему почти никогда не нужно было покидать своей комнатухи три на три метра. Два жужжащих компа – один его, быстрый, хотя не из новых, другой больничный, медленный и шумный, стол, шкаф, тумбочка, маленькое окно почти под потолком, зачем-то раковина в углу.

Почти всю зарплату, получаемую в больнице, он отдавал матери. Было бы совсем хорошо вообще не выходить отсюда. Но такая возможность появилась только во время войны.

Гик пошел в ординаторскую, не раздеваясь рухнул на диван, натянул на себя плед и мгновенно уснул. Он всегда любил засыпать под утро, когда невыносимо хочется спать. Выключаешься без размышлений, тревог о будущем и воспоминаний.

Ему снилась девушка: светлые волосы, почти зеленые глаза, на ней красная куртка, серый вязаный шарф, вокруг тишина и осень, только листья тихо-тихо кружатся и падают, и солнце светит по-осеннему неярко. Девушка улыбается и говорит мягко, ласково: «Не подходи ко мне, здесь бомба не разорвалась. Стой, где стоишь». И… он не может шагнуть к ней. Так хочет, но не может. Просто замер и смотрит, как падают на нее листья, и ему впервые хочется, чтобы кто-нибудь не молчал, говорил. Чтобы она произносила хоть что-нибудь, пусть даже эти слова.

Она проснулась от холода, а может, услышала, как возятся дети.

– Очкарик, кончай трястись, ты мне мешаешь, и отдай мое одеяло, у тебя свое есть. – Толстый пихает Очкарика, но у того, видно, зуб на зуб не попадает, и он правда трясется.

– Не могу, мне холодно, не могу согреться. – Очкарик порозовел, и глаза слезятся.

От их потасовки завозились все, кроме Психа – тот пригрелся в платке и мирно сопел.

Девушка поднялась на ноги, с десяток раз присела – хороший способ быстро согреться. С дурными предчувствиями потянулась к трясущемуся мальчишке: он был горячим.

– Так, – сказала она вполголоса, чтобы не разбудить Психа, – кто уже належался, аккуратно встаем и со мной: умываться и топить печь. Очкарик, ты пока возьми мое одеяло. Раскочегарим печку, приготовим тебе чай, и ты согреешься.

В кухне было светло, разбросаны свертки от бутербродов, бутылки воды, рюкзаки. В общем, бардак и неуютно.

– Умываемся, девочки убирают со стола, Толстый, ты со мной за дровами.

Она накинула пальто, Толстый – свою курточку невзрачного темно-зеленого цвета, и они вышли через сени в огород. По-хозяйски осмотревшись, она отметила: осталась не выкопанной картошка, может, заморозки ее еще не прихватили. На деревьях – груши-дички и яблочки, на вид не особенно привлекательные, но в кашу и пироги пойдут. Малина, наверное, уже вся опала, но можно поискать. Морковь еще в земле, укроп и лук, и вдалеке грядка, вроде бы с горохом. Дрова лежали возле сарая, под крышей, аккуратно прикрытые синим кожухом. Дров много, Психу будет чем заняться.

– Там в сарае еще и уголь есть, вон, в углу навален, – Толстый, как всегда, нашел кем-то припасенное. У него был очевидный талант – находить припасы. Полезное качество в их обстоятельствах.

– Нагреби угля в то ведро, половину достаточно, полное тяжело будет. Потом еще сходим, – она взяла охапку дров, Толстый тоже бросил пару поленьев в ведро с насыпанным углем.

Девочки отлично справились с заданием. Другая комната оказалась чем-то вроде гостиной – с двумя креслами, обитыми дорогими тканями цвета деревенской сметаны, маленьким диванчиком, большим красивым столом почти белого дерева, большими светлыми книжными шкафами с застекленными дверцами, за которыми частокол книжных корешков радовал глаз. Корявая обнаружила там кружевную салфетку, покрывавшую маленькую этажерку, тоже заполненную книгами, принесла на кухню и постелила посередине стола. Потом отыскала вазочку и водрузила посередине, рвалась в огород нарвать букетик, но она ее пока не пустила.

С печкой она провозилась долго. Когда-то давно, когда Каланча была совсем маленькой, она ездила к бабушке своего отца на поезде, далеко-далеко, и жила у нее целое лето. У бабушки была печка, похожая на эту, но к тому времени, когда Каланча просыпалась, печка уже была растоплена, и на ней томилась ароматная горячая каша – пшённая, ее любимая, с курагой.