Кристофер Лукас - Молчаливое горе - Жизнь в тени самоубийства (фрагменты из книги)

Западные исследователи за прошедшую четверть века накопили изрядное количество фактического материала, теоретических обобщений и практических результатов помощи тем, кто пережил самоубийство близкого. Большинство из них сходятся во мнении, что любой суицид приводит к более интенсивному переживанию горя близкими (в сравнении с тем, которое именуется в литературе «обычным», «нормальным») и обусловливает более трудный процесс принятия и интеграции утраты, поскольку такая смерть серьезно затрагивает витальные представления человека о незыблемых ценностях мира. Они кажутся всерьез поколебленными, если вообще не утратившими значимость. Многие из оставшихся в живых прежде всего именно себя считают жертвами неожиданной и внезапной смерти близкого человека.

Один из ведущих современных американских суицидологов Норман Фарбероу следующим образом итожит эмоциональные переживания, свойственные выжившим после самоубийства близкого:

1. Интенсивное чувство утраты — переживание горя и скорби.

2. Гнев — из-за необходимости испытывать ответственность за случившееся.

3. Чувство разлученности — из-за того, что предложенная помощь была отвергнута.

4. Чувства тревоги, вины, стыда или смущения.

5. Облегчение, что исчезла раздражающе настоятельная необходимость в заботе или контроле за близким.

6. Чувство брошенности.

7. Появление собственных саморазрушающих тенденций.

8. Гнев, порожденный господствующими предрассудками, что случившееся является пренебрежением нормами социальной и моральной ответственности.

Разнообразные проявления гнева в виде злости, ярости, возмущения или раздражения встречаются очень часто у выживших после самоубийства близкого.

Они бывают направлены на конкретных лиц или учреждения, оказавшиеся безуспешными в усилиях спасти жизнь человека (на врачей, полицейских, спасателей), на всех окружающих (друзей и приятелей умершего, одноклассников или коллег, общество в целом), на самих себя, что упустили нечто важное для спасения, и, наконец, на самих умерших. Моя коллега — суицидолог из Любляны— рассказывала, что один из ее пациентов, отец совершившего самоубийство юноши, после окончания групповой терапии заявил: «Я и сейчас настолько рассержен на него, что если бы произошло чудо и он ожил, то, наверное, я бы растерзал его».

Проведенные научные изыскания свидетельствуют, что после самоубийств, в отличие от других вариантов ухода из жизни, отмечается устойчивая тенденция возникновения гораздо более сильной тревоги, переживания вины и стигматизации (отмеченности) фактом этого способа смерти. Кроме того, выжившие после самоубийства близкого оказываются в состоянии когнитивного диссонанса, когда их знания и убеждения входят в противоречие или прямой конфликт с реальностью. Например, они без устали размышляют о случившемся, оказываясь в плену вопросов типа: «Почему это случилось именно со мной?» — и отчаянно стремясь постичь смысл самоубийства. Бывает, они переворачивают горы литературы, в том числе и сугубо специальной, становясь обладателями обширных формальных знаний в области суицидологии. Так же неустанно работают в этой сфере их активное воображение и фантазии. Сновидения и даже ночные кошмары так или иначе имеют своим ключевым образом случившееся. Воспоминания, порой непроизвольные, различных деталей трагического события возникают достаточно часто, иногда принимая нежелательно навязчивую форму, что приводит выживших в замешательство. Образность и эмоциональная живость воспоминаний нередко наводят на мысль об их сверхъестественном или болезненном происхождении, что, в свою очередь, порождает догадки о возможном безумии и страх утраты контроля над собой и своими поступками. Длительное время эмоции характеризуются неустойчивостью, настроение прихотливо, с заметной амплитудой, колеблется то в одну, то в другую сторону, что влияет на взаимоотношения с окружением. В жизни приходится преодолевать ролевую спутанность («Каким образом я должен вести себя после случившегося?»), которая серьезно нарушает выполнение определенных социальных ролей. Стоит вспомнить мой второй пример: я был другом, однокурсником, коллегой, наши родители были дружны между собой, случившееся заставило меня быть свидетелем и даже исполнителем некоторых тягостных процедур, затем я должен был стать для родственников вестником целого ряда ужасных подробностей случившегося. В ситуации, выходившей за пределы обычного человеческого опыта, вести себя рационально, осмысленно, в соответствии с требованиями роли было невыразимо трудно, а порой — невозможно. Переполнявшие меня переживания позволяли осуществлять лишь некое автоматическое функционирование, часто становившееся несостоятельным при столкновении с малейшими препятствиями (например, связанными с изменением роли), и тогда появлялась парализующая беспомощность.