Кристофер Лукас - Молчаливое горе - Жизнь в тени самоубийства (фрагменты из книги)

В 1962-63 годах у меня был психоделический период, когда вместе со старшим братом мы стали приниматъ сильные наркотики. Тогда у меня не было воли и желания жить. Я думал, что если повезет, то смогу дотянуть до двадцати. В то время влияние брата было очень сильным. Я очень уважал его.

Позднее я был очень зол на отца за то, что именно он заварил всю эту кашу. После двадцати лет я часто сердился на него. Я и до сих пор считаю, что его смерть способствовала разрушению нашей семьи. Гнев был так силен, что мне было трудно называть его отцом. Часто в глубине души я чувствую по отношению к нему едкую горечь. Во многом он не был мне отцом. Конечно, он обеспечивал меня, хотя и не виделся со мной. В этом смысле я уважаю его, но все же думаю, что он мог бы сделать и еще что-то.

Я злился на мать за то, что она не обеспечила брата поддержкой. Она должна была сообразить, что я ему нужна помощь: ведь он был болен. Меня возмущало, что она не имела ни малейшего понятия о том, насколько он болен и нуждается в стабильной жизни. В том возрасте он мог бы обойтись без борьбы. Ему был нужен товарищ, тот, кто мог заменить отца. И она имела возможность повторно выйти замуж. Это, конечно, обеспечило бы определенную стабильность.

Какое-то время мы оба употребляли наркотики, однако Фрэнк втянулся в это дело сильнее меня. Это его и убило. В ту свою последнюю ночь он находился в состоянии наркотического и алкогольного опьянения. Страховая компания отказалась платить пособия. Они сочли случившееся самоубийством. Что-то весьма странное произошло и в отношениях между нами; в некотором смысле я виню себя в его смерти (не полностью, конечно. Я был уверен, что он когда-нибудь доиграется, как, впрочем, и я сам). Мы были очень близки. Тогда я встречался с девушкой, которую любил, но далеко не все было идеальным в наших отношениях. Мне кажется, что он заметил это. Защищая мои интересы, он старался вбить между ней и мной клинья, вероятно, для моей же пользы. Но мне это не нравилось. Однажды, хорошо набравшись водки, я сказал ему какуюто гадость, что именно — не помню. Он никогда не вспоминал об этом, но месяц после этого мы были уже как чужие, а еще спустя месяц он умер. Я считаю, что этот случай способствовал его смерти. Не думаю, что человеку можно сказать нечто, что убьет его, по крайней мере в буквальном смысле, но все-таки интересно: что же такое я сказал ему? Что могло так его ранить?

Как видно, Шон по меньшей мере двойственно относился к своей ответственности за смерть брата. Гнев, который он мог бы испытывать на бросившего его брата, с которым он был очень близок, по-видимому, превратился в чувство вины, вероятно, лишившее Шона некоторых потенциально продуктивных сторон его личности.

ШОН: Я думаю, что не использовал все свои потенциальные возможности. Я имею в виду, что сразу после школы у меня не было уверенности, чем заняться. Я хотел годик подождать. Но меня заставили поступить в колледж. И поэтому я тоже недоволен матерью. Три года я проучился в Фордхеме, прослушал теологию, английский — ну и что с того? В то время я думал, что хорошо бы заняться каким-то делом в сфере финансов или стать инженером. Если и в пятьдесят пять лет мне придется работать там, где сейчас, вряд ли я буду удовлетворен.

Мэй и ее муж Ральф — жертвы не одного самоубийства. Их отцы покончили с собой, когда они были детьми, их братья свели счеты с жизнью тридцать лет спустя. Мы уже встречались с ними раньше (в главе 1 Мэй описывала Рождество, когда ее отец совершил самоубийство). Теперь, в шестьдесят с небольшим, болезнь мышц приковала Мэй к инвалидной коляске. Их брак с Ральфом несомненно был счастливым, и, по-видимому, они прекрасная пара в отношении взаимной поддержки. В то же время она вспоминает о многих случаях своей жизни, когда чувства брали верх, и о ряде ситуаций, когда она отрезала себе пути к более продуктивной жизни. У Мэй недюжинное самообладание. Какое бы страдание она ни испытывала, это не отражается в ее голосе или на лице.

МЭЙ: После самоубийства отца мы больше месяца почти не видели мать. Она была в плохой физической форме, сломлена морально, и какое-то время мы жили у друзей. На похоронах два мои брата и я были вместе, а потом, не помню, как это произошло, нас разлучили, и, мне кажется, это-то и было ужасно. Наверное, братья остались вместе, а я уехала с друзьями семьи, собравшимися вскоре меня удочерить. Но мама сказала: «Нет, довольно!» — и забрала нас к себе. В прежнем доме мы прожили еще где-то полгода, а потом уехали оттуда насовсем. Мама много говорила со мной о случившемся. Эта тема обсуждалась и с братьями, конечно, не так часто, поскольку они были еще малы. Позже, подростками, мы почти не возвращались к ней. Потом старший из братьев тоже покончил с собой, и с оставшимся мы, естественно, обсуждали случившееся гораздо больше.