Владимир Леви: Исповедь гипнотезера

И не зазорно ли стопам гулять по высохшим губам, топтать и превращать в труху тех, что шумели наверху, казалось, вечно, и утешенье ли рыдать, когда не в силах угадать, зачем земная благодать так быстротечна.

Теперь пора — октябрь идет, зиме поклон земной кладет, несет предвестье, какая жизнь за жизнью ждет, какой из листьев упадет с тобою вместе.

СТЕЛИТЕСЬ

СТЕЛИТЕСЬ

ТЕЧЕМ

ТЕЧЕМ МОЛИТЕСЬ

МОЛИТЕСЬ

О ЧЕМ

О ЧЕМ

Закат — остановись…

Опять пожар, и мчится зверь, на миг, смертельно-сладкий, артерию сопернику зажать в последней схватке.

Вот вспыхнул шерсти обагренный клок…

Узнай же, инок: себе подобных вызывает Бог на поединок.

Не может ножик перочинный создать перо — к перу прижатый лишь отточить или сломать. Родитель детям не причина. Не программист, а провожатый в невидимость. Отец и мать, как я терзал вас, как терзали и вы меня, судьбу рожая… О, если б мы не забывали, что мы друг друга провожаем. Не вечность делим, а купе с вагонным хламом. Сутки, двое, не дольше. Удержать живое — цветок в линяющей толпе — и затеряться на вокзале… о, если б мы не забывали»

Вы уходили налегке. Я провожал вас в невесомость и понял, что такое совесть: цветок, зажатый в кулаке.

Я ждал тебя, не веря, я думал, ты потерян, а ты как день недели явился, мальчик мой. Как долго ты скитался как странно ты удался, и чудом жив остался, и прибежал домой.

А я искал берлогу и не пришел к итогу, и вышел на дорогу, небритый и хромой. Как много истин темных, как много душ бездомных в путях головоломных хотят попасть домой.

Вот этот дом — не сытый, ничем не знаменитый, со всех сторон открытый и летом и зимой — приют последних истин по нраву бескорыстен, но этот дом не пристань, а море, мальчик мой.

Песнь уходящих

Прощайте, мы говорим вам, прощайте, последнее слово, мы встретились и уходим, прощайте — снова и снова, разбитые чаши не клейте, подарков не возвращайте, живых врагов не жалейте, мертвых не возмущайте.

Младенцы играют в звезды, а звезды играют в годы, не стройте дворцов, не спорьте, когда умирают горы, пускай облака воскресают и плачут весенним снегом, пусть все, кто уходит в землю, идут на свиданье с небом.

Шагайте, не оборачиваясь, не трогайте звезд руками, мы память не потеряли, но это другая память, по образу и подобию вам грезится возвращение, но нас облака позвали за всех попросить прощения.

Прощайте же, мы уходим, как дождь сквозь песок пустыни, прощайте во имя Неба, прощайте, как вас простили, прощайте, живите и радуйтесь, помнить не обещайте, пусть солнце вас опьяняет и греет любовь, прощайте.

И взойдешь однажды на гору и увидишь огонь.

Встанет прямо перед тобою высокое пламя, нога потеряет опору, вскрикнет ладонь и другая ответит ей — птицей с запрокинутыми крылами полетишь не дыша…

Так родится твоя душа.

Всеведение, знаю, ты во всех — ты переулок мой и дом соседний, и первая слеза, и первый смех, и первая любовь, и взгляд последний…

Расколото сызмальства на куски, по одному на единицу крика, ты плачешь и спешишь, как земляника, засеивать пожарище тоски, разбрызгано, как праздничный огонь, по искорке на каждую ладонь — Всеведение — да — твои осколки

я нахожу впотьмах на книжной полке,

в морской волне,

в заброшенном саду,

в зрачках звериных, в розах озаренных,

в узорах сна,

в предутреннем бреду,

в оставленных кострищах, в женских стонах,

в видениях на мраморной стене, ты догораешь — там, в последнем сне — ты улетаешь…

Там, в роще буколической осоки желтел какой-то холмик невысокий, и цинии кудрявые цвели, и кто-то бормотал из-под земли…

Вот, вот… Замшелая плита, влитая в оскаленную почву… Вот ограда, седой фонтан, ступени, часть фасада, молчащий торс, кричащая рука, плющом обвитый жертвенник Фортуны, знакомый с детства профиль старика… Проснулась память. Первая строка открыла веки.

Имя мое, прохожий, не скажет тебе ничего.

Был я Теренций флейтист. Но что толку буквы пустые пустым подставлять глазам?

Жил иль не жил, для тебя разницы в том не вижу.

Ты ж для меня, признаюсь, и вовсе ничто, будь ты и богом богов, не убедишь меня, что прочитал эту надпись.