Дмитрий Соколов - Исцеляющее безумие - между мистерией и психотерапией

– Ну и что тогда?

– А то, что покажи мне сейчас вокруг хоть что-нибудь некрасивое. Давай! Попробуй посмотреть хоть куда-нибудь, где бы не было десяти красивых линий, очертаний, цветов. Ведь это же бесконечно! Подумаешь, море!

– Ты во всем прав, – сказала она мне. – И это ВСЁ не то. Я не знаю, как тебе это объяснить. Вот у тебя когда-нибудь была женщина?

– Ну, была.

– А было так, что когда ты с ней расстался, потом прошло время, и ты опять с ней встретился; и тогда ты увидел, что то, что тебя когда-то, еще совсем, может быть, недавно, страшно волновало – вот там, ее фигура, или ее слезы, или еще что-то – все это стало тебе абсолютно безразлично? Было такое?

– Да.

– Так вот и у меня, понимаешь? Ведь это же ужасно просто. Особенно ясно на примере любви.

– Да, да, это-то я понимаю. Это прекрасная, величественная картина, я называю ее: «Так страсть взмахивает крыльями и улетает от объекта». Но ты-то что имеешь в виду?

– Да то же, что ты! У меня страсть теперь в другом месте.

– А что, если это просто дракон захватил твою душу?

– Ну так что ж! Так тому и быть. Потому что если я еще и против себя пойду – что у меня останется?

И тогда я развел руками и сказал:

– Ничего.

Потом она остановилась и погладила меня по щеке:

– Ты очень хороший, Пьетти.

А на обратном пути она мне только один раз вот что сказала:

– Ты вот придумываешь сказки, придумай такую, про соблазн Иванушки. Представляешь, встречается ему некто, который говорит, что никакой Марьюшки, которую он ищет, на свете нет. Это так, эманация его собственной женской части или еще что-нибудь… внутрипсихическое. Представляешь себе? Вот что он будет делать?

Я не знаю, что бы сделал Иванушка. Предполагаю, что срубил бы умнику голову. Умникам время от времени надо головы рубить, «и умные из них на это не обидятся», как сказал один волшебник. Я многих волшебников помню слова, и бормочу их часто. Или еще детские стихи. Вот если я начинал думать про Паолу, я вспоминал такой:

Роза в вазе

расцветает, но нет,

нет с ней тюльпана!

Или я еще вспоминал слова одного волшебника, который в трудных случаях говорил: «Застрелись!» Сложив руки на груди, я гулял вдоль берега реки, как умный.

И одна старая-престарая история пришла мне на ум.

Когда-то мир был прост и понятен своему Творцу. Творец ухаживал за миром, как за своим садом, решая, где что посадить, что вырвать и что размножить. Каждое создание в этом саду он судил своим судом, и не было в этом суде ошибок, поскольку были ведомы Творцу все желания и мысли каждого существа. Мир был прост и понятен… А история началась с того, что объявилось в этом саду некоторое существо, которому не нравился суд, не нравилось быть судимым и сдерживаемым общим порядком. Вот попыталось это существо избегнуть суда так, эдак… А потом нашло-таки способ: оно стало таким сложным, что попробовал судить его Творец – и запутался. Оно и само себя не понимало, на каждое желание навесило два противоположных, из мыслей сварило суп, потом придумало самоубийство; и вот Творец не смог его судить и отвернулся от него. И потомство этого существа размножилось чрезвычайно. И когда стало их много, Творец не то чтобы отказался от сада, но удалился в дальний его угол и стал заниматься только теми, кто сами приходили к нему.

И стало мне хорошо от всей этой путаницы в голове. Кончились мои сомнения. Прямо с берега, в одежде я нырнул в воду, забарахтался, поплыл. Выплыл на середину и отдался течению. Когда меня вынесло за поворот, я увидел фигуру в песчаной заводи. Тихо я отгреб к берегу и стал смотреть, смотреть во все глаза, как Паола купается голой, как сверкает кожа, встречая солнце, как отражение разбивается в воде на тысячу кусочков и уплывает по реке. А потом она заметила меня через кусты и, не прикрываясь, подошла и стала с другой их стороны. Так мы стояли и смотрели друг другу в глаза, и я думал, что, наверное, большой я существую в основном как прикрытие маленького, и что все, что я сделал, было для того, чтобы маленький я смотрел сейчас в глаза маленькой Паолы, и чтобы они аж выпрыгивали друг к другу из глаз, и все-таки оставались внутри.

И вечер спустился на землю. Она приложила палец к губам, я кивнул, и мы тихонечко разошлись.

На следующий день мельнику было плохо. Он слег в постель, его рвало, голова, как он сказал, «вообще не стоит на месте». Мы собрались у его постели, я и Паола, где-то в полдень. Никакой разговор не случался. Она бегала, возвращалась, он пытался выглядеть пободрее.