Самуил Лурье - Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

Что ж, допустим. Ну, а путешественник-то наш отважно-послушный - как посмел отнести секретные материалы по месту жительства? Ведь несомненно, что властным взглядом однозначно было предписано: доставить в собственные руки. Не явился тотчас по прибытии в резиденцию вождя? Это же бунт и преступная халатность, никаким плохим самочувствием не оправдать. Чаадаев за подобное промедление поплатился отставкой.

То есть в задаче спрашивается: чей шалаш - и где дворец?

Ответ: речь идет об одном и том же архитектурном сооружении. Дворец представляет собою хижину.

(В "Капитанской дочке", начатой лет через пять: "Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло несколько винных бочек и две пушки. "Вот и дворец", - сказал один из мужиков; "Сейчас об вас доложим". Он вошел в избу".)

Каменный век, лыковая лачуга.

Такой, представьте, ад в шалаше.

Два несчастных дикаря. Один возомнил себя Робинзоном - и послал добровольного Пятницу за смертью. Став единственным обладателем боевого отравляющего вещества, сделался - на наших глазах, при нас, в этом самом шалаше, в этой самой строке - непобедимым владыкой. На полет стрелы вокруг никого, а дальше - чуждые пределы. Этот пассионарный дебил - царь или там князь шести соток раскаленного песка на краю света, от Анчара верстах в двадцати: день туда, ночь - обратно.

Владыка - лыка.

Мы расстаемся навсегда после предпринятой им биологической атаки: успешно распространил смертоносную инфекцию. Неизбежно умрет, скажем, к вечеру: из листьев Анчара веников не вяжут.

Так что жанр этого стихотворения - басня. О любви к рабству. О любви к гибели. Быть может, и просто - о любви. О жаре. О механизме распространения самиздата и вируса.

Пушкин в этом году все недомогал. Жаловался приятелям на "нынешнее состоянье моего Благонамеренного, о коем можно сказать то же, что было сказано о его печатном тезке: ей ей намерение благое, да исполнение плохое". Винил некую Софью Остафьевну: за скверный, надо думать, санитарный контроль в столичном центре холостого досуга.

Ну, а в Третьем отделении стихи поняли, как всегда: как в советской школе. Почуяли клеветнические измышления, порочащие общественный и государственный строй. Извольте доказать, милостивый государь, что вы не антикрепостник, не правозащитник презренный! Пушкин возражал:

"... обвинения в примениях и подрозумениях не имеют ни границ ни оправданий, [ибо] если под [именем] слов. дерево будут разуметь конституцию, а под [именем] словом стрела <����свободу> Самодержавие - - -"...

Удивительней другое.

Как известно, неандертальцы, подобно динозаврам, вымерли без объяснения причин. Череп последнего найден в Замбии, в пещере, на уступе. Этот человек, по старинке именуемый родезийским, умер 30 000 лет назад, совсем один. И властный ли был у него взгляд - попробуй теперь узнай.

С тех пор в ход пошли кроманьонцы.

И то сказать: Адам был неудачная модель: лицо без подбородка, покатый лоб, выступающие надбровные дуги. Правда, объем мозга не уступал современному, и на закате палеолита неандертальский ВПК пришел к удачным разработкам: изобретение лука сильно способствовало прогрессу. Но в смысле внешности - кроманьонцы не в пример симпатичней: почти как мы.

Так вот: Пушкин, конечно же, про человека из этой пещеры Брокен-Хилл не знал, и знать ни в коем случае не мог. Как же примерещилась ему ни с того ни с сего подобная история?

И отчего в этом стихотворении, таком на вид простодушном, звук столь необыкновенной силы: как бы голос трубы над пустыней, - верней, как бы трубный глас?

Февраль 2001

НЕТЛЕННЫЙ МУРАВЕЙНИК

Из интервью

в "Литературной газете" (май, 2000)

- Петербургский миф, как и любой другой, - это реальность, отнятая у нас в ощущениях. Ушедшая в слова. Объект бесчисленных высказываний, отрицающих друг дружку, - представляется таинственным ядром, где они пересекаются.

В восемнадцатом веке преобладал восторг, приблизительно равный энтузиазму первых советских пятилеток, - что-то вроде того, что "воля и труд человека дивные дивы творят"; город этот, самый молодой в России и непохожий на Россию, воспринимался как победа человеческого ума и привозного камня над болотом, над трясиной, над косными силами природы.

В девятнадцатом - выяснилось, что в Петербурге, как и повсюду, почти все живущие несчастны, - и те, кто обслуживает имперскую бюрократическую машину, и те, кто прислуживает тем, кто ее обслуживает. Бедность, дороговизна, плохие жилищные условия, скверный климат, совсем нет свободы и, главное, никакой защиты от судеб. Несчастная столица несчастной страны ничего такого особенного, всеобщий жребий, - но здесь-то проживают вроде как самые образованные, целый класс умственного пролетариата, лучшие умы и перья, и участь свою принимают с обидой. Причем обижаются - как ни смешно на среду обитания. Дескать, никакой это не парадиз, а - грандиозная мышеловка. А что внутренние поверхности изукрашены - так тем страшней. И на медном лице изобретателя - Чудотворного Строителя - Главного Прораба замерещилась поэтам злорадная ухмылка.