Самуил Лурье - Муравейник (Фельетоны в прежнем смысле слова)

Рай находился в Эдеме, на востоке. Сад Гесперид - на западе, в Ливии. Адам и его самка побрели к экватору.

Но все-таки не Бог сотворил Анчара! Или, во всяком случае, не вместе с прочей растительностью, не во Вторник, не сразу после неба и земли. Анчар проник в программу не ранее третьего дня - когда решалась проблема освещения:

"И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды...

... И увидел Бог, что это хорошо".

А впоследствии оказалось, что большее светило нагревает планету неравномерно. Астрофизика прижала биологию. Природа в борьбе с климатом водрузила над пустыней древо яда - как бы из воспламененного солнцем песка...

Не желчью ли рвет собаку, издыхающую от бешенства - от водобоязни?

Пушкин переменил "пламенных" на "жаждущих":

Природа жаждущих степей

Его в день гнева породила

- и вся фраза перестроилась под тяжестью неустойчивого причастия, точно только этого звука - библейского - и ждала: жадная и жалкая - чахлая и скупая.

Тень Апокалипсиса исчезла, связь роковых феноменов установилась, - и проступил рисунок инверсии: гнев степей.

Пушкин, без сомнения, заметил - и рассердился, - что стих двоится в глазах. Вымарал было гнев. Переменил на зной:

... Его в день зноя породила...

Ведь в сущности-то сочинял про жару. Про жарищу в Африке - точно какой-нибудь в конце века Дядя Ваня.

Кошмар сосны о пальме (Гейне только что написал, некто в "Северной лире" - не Тютчев ли? - перевел, упустив разность температур, - а Лермонтов когда еще вникнет). Кому какая пустыня выпала. На версты и версты кругом безжизненный прах: рыхлая вода. И пальма - или баобаб? - в общем, древо яда наведено морозом на оконном стекле. Как жарко поцелуй пылает на морозе! Как дева юная свежа в пыли снегов!

Дом стоял на берегу Тьмы, замерзшей реки: одноэтажный, с колоннами из корабельных сосен. Комнаты глубокие, потолки низкие. Днем превесело: три барышни, да еще мамаша. Но по ночам не до них, знаете ли:

"Тысяча благодарностей, сударыня, за внимание, которым Вы удостаиваете Вашего преданного слугу. Я бы непременно пришел к Вам - но ночь внезапно застала меня среди моих мечтаний. Здоровье мое удовлетворительно, насколько это возможно. Итак, до завтра, сударыня, и благоволите еще раз принять мою нежную благодарность".

На записке дата - 3 ноября. (Год, понятно, 1828.) Под "Анчаром" - 9 ноября.

Диктатура якобы пролетариата распорядилась включить эти стихи в детскую диету исключительно ради Двадцать первой строки:

Но человека человек

- ну, и Двадцать второй.

За поразительное сходство с обрывком пропагандистского клише. Это же политическая формула несправедливости: "эксплуатация человека человеком". Знайте, милые крошки, что до 1917 года весь мир жил по этой формуле, на нашем лишь Архипелаге отмененной, - вот и Пушкин подтверждает.

Действительно - на Двадцать первой строке история Смерти переходит в историю Глупости. Но замечаешь это позже - в Двадцать третьей:

И раб послушно в путь потек

Мы еще не понимаем, что в этой-то самой строке один из двоих и становится рабом (и этот новый статус подчеркнут аллитерацией), - но кого хоть однажды не царапнул вопрос: а чего это он такой послушный? трус или, наоборот, герой? Туда и тигр нейдет, - а он без колебаний - только потому, что взглянули как-то особенно; подумаешь, взгляд...

Хотя это, наверное, так только сказано, для эффектной сестры таланта: властным взглядом. Что они, телепаты глухонемые? Наверняка маршрут экспедиции был заранее оговорен. А пресловутый взгляд сработал вроде стартового пистолета.

И "человека человек" - игра слов, риторический оборот, упрощенное уравнение. За спиной у типа, умеющего так убедительно смотреть, всегда маячит кто-нибудь еще. Как в "Сказке о рыбаке и рыбке": на плечах топорики держат. Кремневые, не кремневые, - главное, чисто конкретные. Тут попробуй, не потеки.

Но все эти наши предположения рассыпаются в предпоследней строфе:

Принес - и ослабел и лег

Под сводом шалаша на лыки,

И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.

Чувствуете ли вы, какую насмешку, донельзя презрительную, подсказывает рифма? Нет? Скажите тогда: что позабыл этот царь или там князь под сводом шалаша? Зашел проведать умирающего раба, как демократ и гуманист? Или такое нетерпение любопытства: недоспал, не позавтракал, прибежал за образцами самолично, не доверяя никому, на властный взгляд больше не полагаясь?