Игорь Акимов - Храм

— Это ты, Фрося? — раздался низкий властный голос из-за приоткрытой двери. — Тебя-то я и жду. Проходи.

Баба Клава оказалась грузной старухой в косынке, плечи и грудь закрывал фабричный плед. Комнату освещали свечи. Их было много, десятка два, не меньше. На стенах пучками висели травы, но пахло не ими, а чадным фитилем и воском. Прикрыв за собой дверь, оставаясь в тени домотканой шторы, Н с профессиональным любопытством разглядывал лицо знахарки. Хорошо, что я успел ее повидать, думал Н; такое лицо, такие глаза запоминаются на всю жизнь. Жаль, что сердце ее уже остывает, душа уже покинула его, оно уже пусто и бесполезно. Немного бы раньше повидаться…

На круглом столе был только медный шандал с тремя свечами, библия и на ней — большой серебряный крест. Сбоку — пустой стакан в подстаканнике из бересты. Никаких знахарских атрибутов. За спиной старухи на полочке стояла единственная икона в серебряном окладе. Она потемнела от свечного чада, едва тлевшая лампадка не помогала ее разглядеть, но абрис — а может быть и чутье — подсказали Н, что это Пантелеймон.

— Вечно у тебя какие-то фантазии, Фроська, — ворчливо сказала старуха и указала на стул сбоку. — Садись. Хоть погляжу на тебя. Просто так проведать крестную, побаловать баночкой варенья да согреть добрым словом, — недосуг? А ну скажи: когда ты в последний раз была на могиле матери?

Евфросиния Захаровна чмокнула ее в щеку и села как-то по-детски, положив подбородок на руки. Глаза ее глядели на старуху с любовью.

— Э! Чую — у тебя не шуточный интерес!..

— Нужно помочь, крестная. Человек очень хороший. А память отшибло. И речь.

— Вот так сразу — и память, и речь? — Старуха взглянула на Н с веселой иронией. — Ну-ну, выходи-ка на свет, сердцеед! А то ведь так не разглядеть, что у тебя на душе…

Н отвел рукой портьеру и шагнул к столу.

Глаза знахарки расширились. И даже рот приоткрылся. Н понял, что у нее остановилось сердце — такая бледность вдруг выбелила ее лицо. Евфросиния Захаровна не видела этого, потому что смотрела на Н, а когда перевела взгляд на крестную, кровь уже возвращалась той в лицо.

Знахарка перевела дыхание, ее черты смягчились, в глазах блеснули слезы. Она пыталась что-то сказать, но рот ее не слушался. Тогда она неуклюже, с беспомощной торопливостью, словно боялась опоздать, выбралась из-за стола, и, бережно взяв обеими руками руку Н, припала к ней губами. Ее руки были ледяными.

— Благослови меня, — попросила она. Н не знал, как это делается, и положил свободную руку на ее костлявую голову.

Старуха выпрямилась и спокойно поглядела ему в глаза.

— Я умру сегодня?

Н отрицательно качнул головой.

— Завтра?

Опять тот же жест.

— Послезавтра?

Он утвердительно кивнул: «да».

Ее глаза наполнились любовью.

— Когда будешь в храме — помяни меня.

Н кивнул и вышел из комнаты.

Старуха возвратилась на место. Она долго сидела молча, потом повернулась к испуганной Евфросинии Захаровне. В ее глазах был покой.

— Я тебя люблю, Фрося… Освободись на работе заранее — поможешь Настене с похоронами. Я все приготовлю, обо всем договорюсь, в церкви тоже — больших хлопот не будет.

— А как же… — встрепенулась, опомнившись, Евфросиния Захаровна, но старуха ее перебила:

— Ни о чем не спрашивай. Он скоро уйдет. — Она притянула к себе голову Евфросинии Захаровны и поцеловала ее в лоб. — Ступай, ступай…

Всю дорогу домой Евфросиния Захаровна молчала. Пережитое потрясение оказалось столь опасным для ее сознания, что душа отключила в ней способность чувствовать и думать. Евфросиния Захаровна хотела плакать — и не могла. Она стала еще меньше, чем была. Даже ее походка стала какой-то мелкой. Сумбурные обрывки мыслей были отгорожены от нее толстым стеклом; они бились в это стекло, пытаясь докричаться до нее, но она знала, что не должна ни слушать их, ни помогать им освободиться. Только в этом было ее спасение. Только в этом. Только в этом…

Как ни странно, спала она без памяти. Без снов, без переживаний. И проснулась в обычном своем состоянии. Всплакнула по бабе Клаве. Она любила крестную; та занимала и согревала какое-то место в ее душе — но не в жизни. Умрет крестная — ничего в ее жизни не изменится. Правда — останется тайна, вдруг всплывшая вчера вечером, но Евфросиния Захаровна, женщина рассудительная, понимала, что непостижимое нужно просто принимать таким, как оно есть, а не копаться в нем. Ведь я не пытаюсь постичь Бога, думала она, я просто принимаю его. Он заполняет собою пустоту в душе и за пределами жизни. Это очень удобно. Спасибо ему.