Есть и вторая причина: мазохистскую сексуализацию мы должны еще отделить от какой-то собственно мазохистской «эрогенности». Ведь хотя мы и можем себе представить, что наказание разрешает от чувства вины или удовлетворяет его, оно все же составляет лишь какое-то предварительное удовольствие, удовольствие морального порядка, которое только подготавливает к сексуальному удовольствию и делает его возможным. Каким же образом реально наступает это сексуальное удовольствие, связанное с физической болью от наказания? Следует признать, что без определенно мазохистской эрогенности сексуализация никогда не созрела бы. Здесь необходимо наличие какой-то материальной основы, вроде пережитой мазохистом связи между болью и сексуальным удовольствием. Фрейд привлекал здесь гипотезу о «либидинальном совозбуждении», согласно которой все процессы и возбуждения, выходящие за определенные количественные пределы, эротизируются. Но подобная гипотеза признает существование какой-то несводимой мазохистской основы. Вот почему уже в первом своем толковании Фрейд не ограничивается объяснением мазохизма как обращенного садизма; он в равной степени утверждает, что садизм есть спроецированный мазохизм, так как садист может получить удовольствие от страданий, которым он подвергает другого, лишь постольку, поскольку он сам некогда пережил «по-мазохистски» связь удовольствие-боль. Тем не менее, Фрейд сохраняет примат садизма, различая при этом: 1) садизм чистой агрессивности, 2) обращение этого садизма, 3) мазохистский опыт и 4) гедонистический садизм. Но даже если настаивать на том, что промежуточный мазохистский опыт предполагает некое обращение агрессивности, все равно это обращение есть лишь условие раскрытия пережитой связи [между удовольствием и болью], оно никоим образом не является определяющим для этой связи, которая, напротив, свидетельствует о какой-то специфически мазохистской бездне. [76] Ср. «Les pulsions et leurs destins» [Triebe und Triebschicksale] (1915), tr. fr. in Métapsychologie, NRF, p. 46.
Есть и третья причина: обращение против Я могло бы, в крайнем случае, определять некую возвратность [un stade pronominal], подобную той, которая наблюдается в неврозе навязчивых состояний («я наказываю себя»). Но мазохизм предполагает пассивность: меня наказывают, меня бьют… Здесь, следовательно, налицо особая мазохистская проекция, при которой роль субъекта должна приниматься каким-то внешним лицом. И эта третья причина, несомненно, неразрывно связана с первой: ресексуализация неотделима от проекции (и, наоборот, возвратность свидетельствует о каком-то садистском, остающемся десексуализированным Сверх-Я). Именно на этом уровне [мазохистской] проекции психоанализ и пытается дать объяснение той очевидной роли, которая отводится образу матери. Для мазохиста речь будто бы идет о том, чтобы избежать последствий проступка, совершенного им по отношению к отцу. И тогда, как уверяет Фрейд, мазохист отождествляет себя с матерью, чтобы предложить себя отцу в качестве сексуального объекта; вновь, однако, обнаруживая в этом опасность кастрации, которой он стремился избежать, он будто бы предпочитает «быть избиваемым», что одновременно предотвращает опасность «быть кастрированным» и регрессивным образом заменяет возможность «быть любимым»; в то же время, мать, вследствие вытеснения гомосексуального выбора объекта, принимает роль бьющего лица. Или же: мазохист будто бы сваливает ответственность за проступок на мать («Это не я, это она хочет кастрировать отца») и пользуется этим либо с целью отождествить себя с этой дурной матерью и под прикрытием проекции добиться обладания пенисом (извращенный мазохизм); либо, напротив, с целью не допустить этого отождествления и — сохраняя проекцию — представить самого себя в качестве жертвы (моральный мазохизм: «Это не отец, это я кастрируюсь»). [77] Это второе объяснение, предложенное Грюнбергером, возводит мазохизм к доэдиповскому источнику.
По всем этим причинам формула «обращенный садизм» представляется недостаточной. К ней следует добавить три других определения: 1) ресексуализированный садизм, 2) садизм, ресексуализированный на каких-то новых основаниях (эрогенность), 3) спроецированный садизм. Эти три специфические определения соответствуют трем аспектам, которые Фрейд, начиная со своего первого толкования, различает в мазохизме: эрогенный аспект как основу; пассивный аспект, который весьма сложным путем должен объяснить как проекцию на женщину, так и отождествление с женщиной; моральный аспект, или аспект виновности, к которому уже относится процесс ресексуализации. [78] Эти три аспекта формально выделяются в статье 1924 года «Экономическая проблема мазохизма» (tr. fr., Revue française de Psychanalyse, 1928), но они присутствуют или намечены в перспективе уже в первом толковании.
Но весь вопрос в том, подкрепляют ли эти определения, добавленные к тезису об обращении, этот тезис, или, напротив, ограничивают его. Рейк, например, полностью сохраняет свою приверженность идее деривации мазохизма из садизма. Он, впрочем, уточняет: мазохизм "происходит из неудачи изначального садистского влечения и развивается посредством садистской, агрессивной и недоверчивой, фантазии, заступающей на место действительности. Он остается непонятен, пока в нем видят лишь дериват садизма, обращенный против Я. Что бы ни говорили психоаналитики и сексологи, я придерживаюсь того мнения, что местом происхождения мазохизма является фантазия" [79] Reik, p. 168
. Рейк хочет сказать, что мазохист отказался от осуществления своего садизма; он отказался даже от обращения садизма против себя самого. Он, скорее, нейтрализовал садизм в каком-то фантазме; он подменил действие грезой; отсюда — первостепенное значение фантазма. Лишь при этом условии мазохист применяет или заставляет применить против себя насилие, которое уже не может быть названо садистским, поскольку его принципом является подобное подвешивание [в фантазме]. Вся проблема в том, можно ли все еще подтверждать принцип деривации, когда эта деривация перестала быть прямой и начала опровергать гипотезу о каком-то простом обращении.
Читать дальше