Эдвин Поляновский - Урок

Помню, как поразили меня когда-то рисунки юной Нади Рушевой, не дожившей до своего совершеннолетия. Поразили, но осознать ее гениальность в готовых уже работах я не мог, как не могу постичь расстояния от Земли до Луны.

Но вот нет ее парадно вывешенных картин в торжественных залах, нет музейных степенных смотрительниц-дам. Нет чинности, обстоятельности. Просто на моих глазах – помните кадр из фильма? – девочка Надя Рушева берет прутик и рисует на снегу. Священнодействие. Прутик как прутик и снег как снег, весь город им завален. И в простоте этой рождается чудо – появляется необыкновенный поэтический профиль.

Именно в этом зыбком, мимолетном, на несколько минут, рисунке, родившемся на моих глазах, я увидел вдруг гениальность ребенка.

Там, в Перми, вдали от суетного света, надеялся я разглядеть талант сахаровских учениц, а это значит – талант и ее собственный. Разглядеть не через театральный бинокль, а вблизи.

– Но рисунок на снегу и наши репетиции – это не одно и то же,– сказала сухо Сахарова.– Там девочка делала то, что умела, мои будут делать то, что не умеют.

– И-и – раз, и-и – два, и-и пошли, пошли!.. Оля, ты же первая поняла, что это такое, а сейчас стоишь? Выгоню! А ты там что? Я говорю, ногу поворачивай, а не тело. Тело-то зачем? Меня не интересует, получается или не получается, меня интересует, правильно ты делаешь или неправильно!.. Кузьмичева, если я тебя убью, то меня оправдают: потому что я объясню на суде, что ты даже наклона делать не можешь и у тебя совсем нет адажио!.. Вы, девицы, кто – солдаты в армии или балерины? Что вы все топаете?! А ты, Павлова, а вы, Надежда Васильевна, чем тут занимаетесь? Прима,– ты что же, не видишь, что у тебя левая нога косолапая и ты вперед совсем не прыгаешь? Вперед надо! вперед! Кузьмичева, покажи ей, как это делается. Смотри, Павлова, на нее. И-и – раз...

Расплакалась одна девочка, потом другая.

– Со слезами – уйди! Уйди – не делай!..– Голос у Сахаровой резкий, металлический.

После занятий – короткий перерыв и снова два часа урока с этим же классом. Потом отпустила всех и оставила одну Павлову, занималась с ней минут сорок.

Поздно вечером пришел Марат Даукаев (граф Альберт), и они стали репетировать с Надей завтрашнюю «Жизель». Уже спокойно, поскольку спектакль готов.

– Так, Надя, так. Ну, поиграй, поиграй с ним, пококетничай: поцеловать? Вас? Ах, нет. Вот так, вот-вот. Ну? И улыбка. И руки. И пошла, и пошла... А тут в этом месте – альт. Альт помнишь? Не спеши, Иван Григорьевич это место медленно ведет.

И так – еще два часа пота. «А ведь это считается, готовый спектакль!..» – со вздохом сказала Сахарова. «Но так можно улучшать до бесконечности?» – спросил я. «В этом вся прелесть»,– ответила она.

– Если завтра в этом месте будут вызывать, выйди, но не из-за кулис кланяйся, а на сцену выходи, на середину. И не вздумай улыбнуться. А то как в прошлый раз – ты что? Кланяйся так, будто продолжаешь тему спектакля. Тебя уже нет – это тень твоя, Жизель. Призрак. И зрители должны это видеть даже в поклоне.

Надя в этот день, накануне спектакля, занималась больше восьми часов. А Сахарова – тринадцать. У нее еще и другой класс, экспериментальный.

Так что же такое талант?..

– Я убежден,– говорил я Сахаровой,– те, кто не сбежал от вас, будут верны вашему ремеслу душой и телом! Но...– вспомнил я слезы,– чисто по-человечески, как и чем помянут они вас лет через десять – двадцать?

– Думаю, поймут. В лучшем случае – поблагодарят, в худшем – простят, но поймут. Хотите случай? Приехали мы как-то на гастроли в один столичный город. А там одна моя давняя ученица танцует, много лет назад выпустилась. Звонит вдруг в гостиницу: «Людмила Павловна, как я рада, очень хочу вас видеть...» – «Давай, говорю, Марина, приезжай».– «Хорошо!» Жду – нет. На второй день опять от нее звонок: «Хочу видеть».– «Приезжай же, жду». И опять – никто не едет. На третий день встречаю ее подругу, та говорит: «Марина курить недавно стала. А сейчас узнала: Сахарова приехала! И три дня нигде не показывается, жует дома лавровый лист...»

Один из принципов работы Сахаровой: дети должны любить сам процесс работы, а не итог его. Возможно ли, любовь при такой жестокости?

– А вы разве не заметили, что расплакались те девочки, на которых я перестала обращать внимание. Для них это – самая большая обида. Когда вдруг кричу, они неистовствуют внутри себя, напрягаются и – делают все, как надо...