Игорь Губерман - Чудеса и трагедии чёрного ящика

Однако – что не менее важно – наукой не исчерпывалась эта высокая личность.

Естествознанию в России вообще повезло. Талантливейшие люди обращались к нему как к системе идей и мировоззрению, с необходимостью ведущим страну к просветлению и социальным переменам. И психологию, психиатрию как специальность молодой Бехтерев выбирал вполне сознательно, ибо тоже видел, чувствовал их «наибольшую связь с общественной жизнью страны» (фраза из его автобиографии).

В двадцать девять лет профессор, в тридцать шесть – директор крупнейшей в стране клиники душевных болезней в Петербурге, вскоре академик, автор двухсот научных трудов (всего их было свыше шестисот), опытнейший диагност, знаменитый врач. На таком уровне за отсутствием крупных внешних событий жизнеописание ученого как человека обычно прекращается, уступая место календарному перечню работ и калейдоскопу дискуссирующих, чисто научных идей его времени.

Бехтерев явил редчайшую разновидность мужества – смелость оставаться подлинным гражданином своей страны в годы, когда в науку прятались, заслоняясь от происходившего вокруг. Конец девятнадцатого – начало двадцатого века. Гниющее самодержавие яростно сопротивлялось неумолимому движению времени. Любая разновидность протеста засекалась, каралась, преследовалась. Бехтерев спокойно мог бы заниматься чистой наукой, усмиряя гражданскую совесть удобными соображениями о том, что и это – работа на прогресс. И, возможно, более перспективная.

Но тогда он не был бы Бехтеревым.

Он выступает с просветительскими докладами, стержень которых – многократно повторяемая мысль: «Главное условие культурной жизни народа – его свобода: умственная, экономическая и политическая; только при этих условиях народ может развить свои силы и свой национальный гений». Он спасает жизнь революционеру Кропоткину, предупредив его о готовящемся покушении. Он отказывается подавать списки студентов, бросающих лекции для сходок. Он выступает на научном съезде с такой речью об условиях полноценного развития личности, что в зал вводится полиция и съезд закрывают. На другом съезде, отлично зная, что в зале специально присутствует полицейский наблюдатель, он анализирует причины самоубийств, открыто обвиняя в них государственную систему. Когда правительство в целях раздувания национальной розни (если обозначен внутренний враг, управлять легче) устраивает позорно знаменитый процесс Бейлиса, Бехтерев тончайшей научной экспертизой проваливает сфабрикованное обвинение, зная наперед, что этим безнадежно ломает свою карьеру. И получает ожидаемое: его принуждают к отставке, не утверждают президентом созданного им же Психоневрологического института. А потом и вовсе закрывают институт. Сразу после Октября Бехтерев первым (!) среди русских ученых начинает безоговорочное сотрудничество с молодой Советской властью.

О мужестве в науке нам доведется говорить и ниже. Об этом написаны целые тома, совершенно не исчерпывающие проблему.

Мы вспомним еще одно его проявление, важное для темы книги.

Что изучению мозга положено лишь начало, сам Павлов прекрасно понимал. На одной из своих знаменитых сред, когда сотрудники, специально собираясь, свободно обменивались идеями, он говорил: «…Когда обезьяна строит свою вышку, чтобы достать плод, то это условным рефлексом назвать нельзя. Это есть случай образования знаний, уловление нормальной связи вещей…»

Физиолог Николай Александрович Бернштейн изучал механику движения, и найденные им закономерности объяснить одними условными рефлексами было невозможно. Калейдоскоп поступков, богатство движений и действий в новых условиях, при овладении сложными двигательными навыками не исчерпывались набором временных связей, никак ими не объяснялись. С какими инстинктами могла установиться временная связь, предполагающая прошлый опыт, когда человек впервые учился ездить на велосипеде, бежал по незнакомой пересеченной местности, осваивал балетный этюд, балансировал на канате?

Фактов для появления нового взгляда накопилось в самых разных лабораториях невероятно много. В пятидесятых годах Бернштейн объединил их теорией. Она была достойным продолжением, подлинно научным развитием идей Павлова, ибо в ряде вопросов шла против них. В науке это всегда означало движение вперед. И здесь была проявлена иная (и далеко не последняя) разновидность научного и человеческого мужества.