Савва Морозов - Дед умер молодым

Первые ряды реагировали на эти слова редкими, несмелыми хлопками. Потом, однако, рукоплескания, постепенно нарастая, охватили весь зал. В президиуме как-то сама собой составилась группа, начавшая редактировать телеграмму в Петербург, в адрес Витте. Текст, продиктованный Морозовым, не вызывал существенных поправок.

Не прошло и двух дней, как из Петербурга пришел положительный ответ: ходатайство съезда о долгосрочных кредитах удовлетворено.

— Ну, поздравляю, Савва Тимофеич,— говорил Александр Валентинович Амфитеатров, заглянув на следующий день с визитом в морозовские апартаменты гостиницы «Россия» с букетом для Зинаиды Григорьевны.

Но хозяйку дома не застал — укатила на прогулку с петербургскими гостями. Зато хозяин, отдыхая после хлопотливого, по-летнему знойного дня, принял писателя с обычным своим радушием.

— Как я мог подметить на съезде, Савва Тимофеич, вы политик тонкий,— говорил Амфитеатров, разбавляя чай сливками.

— Не льстите, Александр Валентинович, я просто деловой человек.— И Морозов придвинул гостю ароматные сушки.

— Зачем скромничать, ваше степенство. Вот гляжу на вас и гадаю о мечтах, которые бродят в беспокойной вашей голове. Хотите из своих коллег воспитать третье сословие, наподобие французской буржуазии. Что ж, благородная задача!

Морозов смущенно отмахнулся:

— Столь далеко пока не заглядываю. Но в одном твердо убежден: торгово-промышленное сословие на Руси сильно не только мошной своей, но и сметкой. Не только капиталами, но и умами... Одна беда — культуры мало! Не выработало еще наше сословие сознания собственного достоинства, сословной солидарности... Все еще по Островскому живем... А уж он-то, Александр Николаевич, как нас расписывал, как срамил...

— Верно, Савва Тимофеич, по этой части отстали расейские купцы от европейских буржуа, пожалуй, на столетие.

— Догоняем помаленьку... Скоро догоним. Хоть и мешают нам в том господа губернаторы и министры...

Морозов искоса глянул на Станиславского, сидевшего рядом в директорской ложе. И сразу приметил: Константин Сергеевич вытирал платком потный лоб, а по гладко выбритой щеке сползала слеза. Вот ведь как: не в первый раз, конечно, режиссер смотрит свой любимый спектакль, но, как всегда, он глубоко взволнован, милый человек Костя Алексеев! Такой близкий, родной по духу, коренной москвич, русак с головы до ног.

А тем временем на сцене Федор Иоаннович, невысокий, щуплый, согбенный под тяжестью своих Мономаховых одеяний, восклицал под занавес:

— Боже, боже! За что меня поставил ты царем!..

Занавес сдвигался медленно, будто задерживаемый лавиной рукоплесканий, охватившей зал. Потом в наступившей на мгновенье тишине раздались исступленные выкрики;

' В этой главе использованы материалы книг К. С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве» и В. И. Немировича-Данченко «Из прошлого».

— Москвина! Москвина!

Морозов чуть тронул соседа за локоть, сказал восторженным шепотом:

— Да, это артист... Артист с большой буквы...— И, подождав, пока Станиславский вытрет глаза, спросил: — Откуда он у вас, Константин Сергеевич?

— От Корша, Савва Тимофеич...

— Поразительно... Колоссально!.. Сколько спектаклей у Корша я пересмотрел, видел, наверное, и его. Но там не приметил, не запомнил... Вы открыли его талант...

— Нет, куда уж мне,— устало возразил Станиславский,— за Москвина — Федора зритель должен благодарить вот его... — И кивнул в сторону открывавшейся двери. Там показалась холеная борода и щегольски вывязанный галстук Владимира Ивановича Немировича-Данченко.

Войдя в ложу, он приятельски обнял одной рукой Станиславского, другой — Морозова, произнес шутливо:

— Ну-с. Можно начинать заседание...

Сказал так, будто и не было никакого спектакля, будто и не бушевал сейчас зрительный зал, вызывая к рампе вслед за Москвиным и Вишневского, и Книппер, и Лужского, и Мейерхольда, и всех вместе участников спектакля.

Улыбаясь шутке Немировича, Морозов ответил:

— Да погодите вы, деловой человек, дайте жрецам Мельпомены насладиться триумфом. Ну, и меценату вместе со всеми порадоваться... Расскажите-ка лучше: как вам с Константином Сергеевичем удалось цензуру уломать? Ведь, насколько я знаю, трагедия «Царь Федор» была запрещена для сцены тому назад добрых тридцать лет, с той самой поры, как написал ее граф Алексей Константинович?

Немирович отмахнулся:

— Да уж пришлось политиканствовать в Петербурге. Дело это противное, грязное...