Kak my pisali roman

Но, пока она пела, что-то упало мне на руку. Я сел в постели и потребовал, чтобы она показала мне свои глаза. She laughed; rather a strange, broken little laugh, I thought, and said it was nothing, and told me to lie still and go to sleep. Она засмеялась - странным, надломленным смешком, как мне показалось, - сказав, что все это пустяки, и велела мне лежать тихо и спать. So I wriggled down again and shut my eyes tight, but I could not understand what had made her cry. И я снова юркнул в постель и крепко закрыл глаза, но так и не мог понять, почему она плакала. Poor little mother, she had a notion, founded evidently upon inborn belief rather than upon observation, that all children were angels, and that, in consequence, an altogether exceptional demand existed for them in a certain other place, where there are more openings for angels, rendering their retention in this world difficult and undependable. Бедная мамочка! Она придерживалась убеждения, основанного скорее на вере, чем на фактах и опыте, что все дети - сущие ангелы и что поэтому на них необыкновенный спрос в тех краях, где ангелам всегда легче пристроиться к месту, и поэтому так трудно удержать детей в нашем бренном мире. My talk about ghosts must have made that foolishly fond heart ache with a vague dread that night, and for many a night onward, I fear. Должно быть, в тот вечер мои слова о привидениях вызвали в этом безрассудно любящем сердце боль и смутный страх, - и, боюсь, на много вечеров. For some time after this I would often look up to find my mother's eyes fixed upon me. Позднее я часто ловил на себе ее пристальный взгляд. Especially closely did she watch me at feeding times, and on these occasions, as the meal progressed, her face would acquire an expression of satisfaction and relief. Особенно внимательно смотрела она на меня, когда я ел, и по мере того, как трапеза подвигалась к концу, на ее лице появлялось довольное выражение.

Once, during dinner, I heard her whisper to my father (for children are not quite so deaf as their elders think),	Однажды за обедом я услышал, как она шепнула отцу (дети вовсе не так глухи, как воображают родители):
"He seems to eat all right."	- У него, кажется, неплохой аппетит!
"Eat!" replied my father in the same penetrating undertone; "if he dies of anything, it will be of eating."	- Аппетит! - ответил отец таким же громким шепотом. - Если ему суждено умереть, то вовсе не от недостатка аппетита!
So my little mother grew less troubled, and, as the days went by, saw reason to think that my brother angels might consent to do without me for yet a while longer; and I, putting away the child with his ghostly fancies, became, in course of time, a grown-up person, and ceased to believe in ghosts, together with many other things that, perhaps, it were better for a man if he did believe in.	Моя бедная мамочка постепенно успокоилась и поверила в то, что мои братья-ангелы согласны еще некоторое время просуществовать без меня, а я, отрешившись от детства и кладбищенских причуд, с годами превратился во взрослого и перестал верить в привидения, как и во многое другое, во что человеку, пожалуй, лучше бы продолжать верить.
But the memory of that dingy graveyard, and of the shadows that dwelt therein, came back to me very vividly the other day, for it seemed to me as though I were a ghost myself, gliding through the silent streets where once I had passed swiftly, full of life.	Но недавно воспоминание о запущенном кладбище и населявших его тенях снова ярко возникло в моей памяти и мне показалось, будто я сам привидение, скользящее вдоль тихих улиц, по которым когда-то я проходил быстро, полный жизни.
Diving into a long unopened drawer, I had, by chance, drawn forth a dusty volume of manuscript, labelled upon its torn brown paper cover, NOVEL NOTES.	Роясь в давно не открывавшемся ящике письменного стола, я случайно извлек на свет запыленную рукопись, на коричневой обложке которой была наклейка с надписью: "Заметки к роману".
The scent of dead days clung to its dogs'-eared pages; and, as it lay open before me, my memory wandered back to the summer evenings--not so very long ago, perhaps, if one but adds up the years, but a long, long while ago if one measures Time by feeling--when four friends had sat together making it, who would never sit together any more.	Страницы с загнутыми там и сям уголками пахли прошлым, и когда я раскрыл рукопись и положил ее перед собой, память вернулась к тем летним вечерам - не столь, быть может, давним, если вести счет только на года, но очень, очень отдаленным, если измерять время чувствами, - когда, сидя вместе, создавали роман четыре друга, которым никогда больше уже не сидеть вместе.
With each crumpled leaf I turned, the uncomfortable conviction that I was only a ghost, grew stronger.	С каждой потрепанной страницей, которую я переворачивал, во мне росло неприятное ощущение, что я всего лишь призрак.
The handwriting was my own, but the words were the words of a stranger, so that as I read I wondered to myself, saying: did I ever think this? did I really hope that? did I plan to do this? did I resolve to be such? does life, then, look so to the eyes of a young man? not knowing whether to smile or sigh.	Почерк был мой, но слова принадлежали кому-то другому, и, читая, я удивленно вопрошал себя: "Неужели я когда-то мог так думать? Неужто я собирался так поступить? Неужто я в самом деле надеялся на это? Разве я намеревался стать таким? Неужели молодому человеку жизнь представляется именно такою?" И я не знал, смеяться мне или горько вздыхать.
The book was a compilation, half diary, half memoranda.	Книга представляла собою собрание разных записей: не то дневник, не то воспоминания.

Читать дальше