Рен Марк - Рен Т. Марк А. Рифлинг Месс-менд - вождь германской ЧК

В большом городе ночью пьют вино, хохочут, танцуют, играют. В большом городе ночью — вожделение. Мимолетные объятия — за дверью, в темном коридоре… Таинственно сверкнули глаза… А, может быть, где-нибудь в полуосвещенной каморке, — где-нибудь на окраине большого города, в полуосвещенной неприглядной, бедной каморке несколько человек — трезвые, разумные, молчаливые, суровые люди, — собираются перевернуть вверх дном весь мир…

Большой город ночью дышит тяжело, как человек, который спит и видит кошмарный сон. Он ворочается тяжело. Ему хочется кричать от ужаса, но он не может кричать, — вместо крика исступленного — тяжелый, мучительный, предсмертный хрип. Так хрипит исступленно большой город ночью.

В большом городе ночью страшно весело, не правда ли? Вы подумайте только: сколько музыки — и сколько людей кушают бифштексы?..

Над большим городом летает аэроплан, — очень высоко над городом. В удобной, обитой кожей, уютной каютке — двое: пилот и химик. Доктор химии. Курят сигары. Благовонные сигары. Доктор, позевывая, просматривает юмористический журнал — «La Vie Parisienne» — галантный журнал, пилот читает увлекательный роман. Доктор думает о своей юной жене, которая ждет его, — хороший, чистый человек, здоровый; всегда ночью, в тишине, думает о своей собственной жене… Тихо… Легкий предутренний ветерок. Небо усеяно звездами… Тепло. Будет жаркий день. Ах, этот зной… Хорошо бы теперь с Нинеттой поехать куда-нибудь на море…

— Который час, пилот?

— Четыре, доктор, — почти четыре…

Когда встанет солнце, в большом городе будет зловещая неподвижность, зловещее молчание, и во всех домах, на улицах, на площадях, в парках, на кроватях (сколько в большом городе кроватей!), на стульях, на тротуарах, на скамейках — всюду будут трупы. На улицах будут стоять трупы, прислонившись к стенам домов. В запертых комнатах будут лежать трупы на кроватях, обнявшись, крепко — так крепко, как крепка только смерть, — сжав друг друга в объятиях, — так они и будут похоронены, никто никогда этих объятий не разожмет. Убийца умрет, убивая, — склоненный с ножом в руке над тем, кто должен был бы быть убит. Мгновенные объятия за дверью, в темном коридоре станут вечными. Кошмарный сон, который привиделся спящему, тоже станет вечным. И умирающая старушка — она умрет внезапно, раньше, чем придет смерть; она умрет, не успев умереть…

Знаете, что самое смешное во всем этом? То, что люди все умрут, а вещи человеческие — все эти триллионы разных вещей, вещиц, вещичек, которыми обставлена жизнь человека на земле, — вещи все останутся. Будут вещи без людей. Будут перочинные ножики, пуговицы, письма, вывески над магазинами — вывески будут. «Магазин дамского белья Иоганна Шмидта». Будут детские коляски, — будут сотни тысяч осиротевших детских колясок и сотни тысяч осиротевших девочкиных кукол. Будут фонарные столбы. Дорожки парка будут усеяны трупиками птичек… Сторож умрет как раз в ту самую секунду, когда он, засыпая на своем посту, зевнет сладко — он умрет, зевая сладко…

Смерть будет очень тихая… Опять шаг вперед. Сверхчеловеческий грохот прошлой войны — и абсолютная, немного торжественная, храмовая тишина новой войны… Смерть будет мгновенная. Смерть будет изящная… Тишина, мгновенность и изящество смерти — гуманность…

Бомбочки, начиненные ядовитыми газами, — небольшие, овальной формы, серебристого цвета, шелковистые такие бомбочки, точь-в-точь такие, как в витринах кондитерских перед пасхой выставляются — белые, шелковые, перевязанные розовыми шелковыми ленточками яйца-бомбоньерки. Если хотите, можно эти бомбы тоже перевязывать розовыми ленточками… Я думаю, что правильнее называть их не бомбами, а бомбоньерками… Они не взрываются, не лопаются, — они вскрываются. Они вскрываются изящно и нежно. Так как включенные в эти шелковисто-серебристые оболочки газы легче воздуха, то бомбоньер-ки не падают стремглав вниз, а носятся в воздухе, как птицы, и спускаются все ниже, ниже, к земле, — бесшумно, крадучись, — они плывут по воздуху. Они раскрываются — и падают. Газ не имеет никакого цвета, никакого вкуса, никакого запаха. В нем нет абсолютно ничего неприятного. Абсолютно никакой навязчивости. Он не лезет нахально в ваши ноздри, в ваш рот, в ваши легкие. Нет. Вы вдыхаете его легко, свободно, естественно, без всякого — абсолютно — напряжения, точь-в-точь так же, как вы вдыхаете воздух… Вы умираете без агонии. Разве это не гуманно?

Но эта изящная картинка, которую я здесь перед вами нарисовал, есть картинка будущего. Ближайшего будущего. Самого ближайшего будущего. К 1932-му году все это уже будет готово. К 1929-му году будет выполнено более 50 процентов задания. Сейчас, в настоящем, мы еще — на пороге… И тут я спешу оговориться: сейчас, в настоящем, нельзя еще сказать: армии и дредноуты уже обессмыслены, уже более не нужны, — сейчас можно и надо сказать только: армии и дредноуты не могут уже играть той решающей роли, какую они играли в прошлой войне. Сейчас, в настоящем, — даже если война вспыхнет завтра, — решающую роль будет играть химия, газы.