Рен Марк - Рен Т. Марк А. Рифлинг Месс-менд - вождь германской ЧК

Именно этим и объясняется то весьма любопытное явление, которое мы наблюдаем сейчас: человек уничтожает машину. Высвобождается человек из-под машины… Сейчас — обратный путь. От тяжести сверхчеловеческой к легкости — тоже сверхчеловеческой. От сумасшедше-тяжелой индустрии к самой легкой, наилегчайшей индустрии. От окталлионов к нулю — и дальше, к минус единице, — и еще дальше — к минус бесконечности. От земли к небесам. От «вдавления» к взлету. От глубин к высям. От «внедрения» к вознесению… Вот, вот, — именно: вознесение… Отныне мы будем парить над землей — и, из заоблачных высей-далей простирая неведомые какие-то, невидимые эфирные нити-лучи, мы будем нежно, ласково, едва-едва касаться земли. «Перстами легкими, как сон».

Вы догадываетесь, конечно, что речь идет о газах, о химической войне.

Обратный путь от бесконечно-тяжелого к бесконечно легкому начался, в сущности, еще в 1915-м, 16-м годах, — еще, следовательно, в самом начале мировой войны. Но до 1918 года, до Версаля, были только эксперименты. Война давала богатейший материал для экспериментирования: были миллионы людей, на которых можно было испытывать силу газов. Люди гибли, — да, но с научной точки зрения, это все-таки была еще не настоящая газовая война, а только ряд экспериментов. Потому, что люди гибли не наверняка, — не было точного и предварительного расчета: погибнет столько-то человек, погибнут они так-то, потому-то, при таких-то обстоятельствах, по таким-то причинам. Не было самого главного, что необходимо одинаково и науке, и войне, и профессору и генералу: твердой уверенности в результате. Результат был проблематичен. Было то, что вы называете «авось»…

Мне пришлось на прошлой неделе — в одной нейтральной стране, где немец может свободно, без всяких задних мыслей, без всякой подозрительности и без страха беседовать с французом, — мне пришлось в одном отеле-пансионе в горах, где мощная весна веет бодростью, силой жизни, радостью жизни, где пьянеешь от солнца — в полдень, и от аромата цветов — в полночь, где нет ни книг, ни газет, ни этих мелочных дрязг, которые глупые люди называют превыспрен-но — политикой, ни, вообще, каких бы то ни было скучных человеческих дел, а есть только сосновый лес, водопад, озеро, зеленый луг, снежные вершины, голубое небо, молодые девушки, которые доят коров, поют песни и любят по-весеннему мощно тех, кого они любят, — мне пришлось, говорю я, встретиться на прошлой неделе в Швейцарии, в горах с одним стареньким профессором-французом. Это был до того глубокий старик, что он стал уже смешон от старости. Он уже из старика превратился в карикатуру на старика. Его лысина была яйцевидной формы и оливкового цвета. Борода белая, как снег на вершинах, клочковатая, как будто он густо намылил себе лицо, приготовляясь бриться. Беззубый рот — смешная черная ямка, а нос… смешной такой, сморщенный носик стариковский, — очки непрестанно сползают все вниз, все вниз, с переносицы на самый кончик носика. Руки и ноги были у него какие-то узловатые, скрюченные и ревматизмом, и подагрой. Но, несмотря ни на что, это — очень живой, болтливый и веселый человечек. Больше всего в жизни любит он девушек, танцы, вино, хохот, — сам хохочет до упаду, — часами, не отрываясь, следит за танцами на веранде, — неискусные, неискушенные дачные фокстроты и ту-степы… Милый старичок… Я сошелся с ним. Оказалось, что он — химик. Однажды вечером, — он выпил чуть-чуть больше, чем следовало, — он, весело смеясь, рассказывал мне (был очаровательный, благоуханный майский вечер, — в эти майские вечера так хочется жить!) про будущую войну, про ужасы. Оказалось, что он, этот старичок, дни которого уже сочтены, — этот старичок — будущий полководец.

— Что — Фош и эти прославленные наши маршалы! — воскликнул он. — Вот мы вам покажем. Это будет настоящая война с настоящими ужасами. Мы будем убивать по одному миллиону человек в час, — ха-ха-ха!..

Хохот его заразительный, простодушно-наивный, как первый свежий хохот младенца. У него, конечно, очень доброе сердце. И, конечно, дома у себя, во Франции, где у него — огромная семья, он, приходя домой из лаборатории, играет с внучатами, рассказывает им сказки. А в кабинете у него, на письменном столе (он живет в старинном барском доме за городом, — дом окружен старым, заглохшим парком) расставлены аккуратненько пузырьки, пробирочки с удушливыми газами — и вазочки с цветочками. Удушливые газы и цветочки, газы-цветочки, газы-цветочки…

Я вам перескажу своими словами все то, что рассказывал мне этот старичок, — имя которого я, к сожалению, не могу вам открыть, — в свое время это имя прогремит на весь мир… Это — почти лекция по военной химии.