Эрик Вейнер - География гениальности - Где и почему рождаются великие идеи

В разных верованиях акцент делается на разных чувствах как путях к божественному. У индусов во главе угла стоит ви́дение. Индус идет в храм не для «поклонения», а для даршана – ви́дения божества. Видение не часть поклонения: оно и есть поклонение. В иудеохристианской традиции мир возникает по слову Яхве. В индусской же космогонии Брахма видит, что мир уже есть. Так и творческий человек видит то, чего не видят другие. «У него есть способность замечать вещи, позволять им заполнять все поле своего зрения», – говорит Холлмен. Это – видение как форма знания.

Таким образом, видение оказывается превыше остальных чувств – и это многое объясняет. Когда я смотрю, скажем, на индийский книжный магазин, я вижу только хаос: от пола до потолка лежат кипы, в которых свалено все подряд, от Тагора до Гришэма. Однако продавец видит здесь же скрытый порядок. И когда однажды я прошу конкретную книгу (а именно исторический роман «Те дни»), он извлекает ее за считаные секунды.

И такова вся Калькутта. Скрытый порядок присутствует тут повсюду: чайваллы готовят все чашки чая на один манер, а рикши умело лавируют между машинами. Джон Чедвик – ученый, который помог дешифровать критское линейное письмо Б, – однажды сказал: «Труды всех великих людей ознаменованы умением увидеть порядок в кажущемся беспорядке». Такова и особенность всех великих мест, ибо в них хорошие идеи легче увидеть. Они заметны.

Если смотреть на творчество под этим углом, все меняется. Дело уже не в знании, а в умении увидеть. Стив Джобс не был индусом и не факт, что был гением, но хорошо понимал важность видения. «Когда вы спрашиваете творческих людей, как им удалось что-либо сделать, они ощущают легкую вину, – сказал он с нетипичной для него скромностью, – ибо ничего особенно не сделали, а только увидели. А потом им показалось это очевидным».

Колледж, основанный Дэвидом Хейром, сейчас называется Окружным университетом. Как и многое в этом городе, он видел лучшие дни. Краска всюду шелушится и отваливается. Стены имеют отцветший и увядший вид. Хотя, если постараться, можно вообразить, какой была жизнь в те времена: толчея студентов, привкус безграничных возможностей и ощущение, что ты если и не создаешь новый мир, то, во всяком случае, воссоздаешь…

Я иду среди массивных зданий из красного песчаника с их сводчатыми проходами и внушительными колоннами. Замечаю изображение Тагора – благородная седая борода и темные одежды, – а рядом бюсты почтенных профессоров, которые преподавали здесь в те золотые дни. Что ж, интересно. Но пришел я сюда не за этим.

Ага, вот и маленькая табличка. Она указывает путь к факультету физики. На стене кто-то нацарапал: «Пространство и время еще лучше эволюционировали бы без нас». Звучит очень по-бенгальски: умно, с глубинным подтекстом и задиристо.

Вхожу в офис. Чтобы представить, как он выглядел в XIX веке, не нужны какие-то особенные умственные усилия: не изменилось почти ничего. Я вижу изящный серебряный самовар, аспидную доску, деревянный ящик для жалоб, большие стальные шкафы для документов, старинные парижские часы, фотографию Эйнштейна, а в углу – груду ржавого лабораторного оборудования.

Этот офис некогда принадлежал великому ученому Джагадишу Боше, выдающемуся представителю Бенгальского Возрождения. Он первым из индийцев вошел в закрытый дотоле клуб западной науки и первым из индийцев получил американский патент (за «детектор электрических возмущений»; кстати, он вообще не любил патентовать изобретения: мол, научные открытия принадлежат всему человечеству). Он также проводил эксперименты с радиоволнами, а согласно некоторым данным, изобрел радио за годы до Маркони.

У Боше было много общего с его другом Рабиндранатом Тагором. Подобно Тагору, он многое заимствовал у Запада, но не был продуктом Запада. Его научный подход, как и поэзия Тагора, также глубоко обязан индийскому мировоззрению. Он полагал, что поэт и ученый имеют общую цель: «найти единство в обескураживающем многообразии». Боше и Тагор были монистами – верили, что Вселенная, при всем своем удивительном многообразии, едина и из этого единства ничто не выпадает.

Профессиональная судьба Боше была драматична (или, если смотреть на нее с точки зрения теории хаоса, имела точки бифуркации – развилки на пути). Он поступил на медицинский факультет в Лондоне и, казалось, имел все шансы стать хорошим, пусть и не выдающимся врачом, – но подхватил загадочную болезнь. Хвори способствовало невыносимое зловоние в анатомичке. С великим сожалением покинув медицинский факультет, Боше отправился на поезде в Кембридж, где стал изучать физику, химию и биологию. Там он, к своей радости, обнаружил, что именно в этом его подлинное призвание: в сугубо научных исследованиях.