Василий Пимкин - Книга времени перемен

Rosa est Rosa est Rosa est Rosa. «Роза есть роза» есть «Роза есть роза». Кавычки в русской версии немного объясняют глубину той простой фразы, которой увлёкся Уильям Оккам. Видимо, такое случается не только с математиками.

Принцип терминологической скупости Уильяма Оккама, обоснованный его же учением о нотациях и денотатах, есть. А бритвы нет.

Уильям Оккам родился в одна тысяча двести восемьдесят пятом году. Трактат «Summa logicae», содержание которого примерно пересказано в предыдущей главе, был написан им в тысяча триста двадцать третьем. Несколькими годами позже он занялся политической деятельностью, и ему стало не до общих размышлений о природе человеческого знания и восприятия: поиски самогона там, где его нет и быть не может, тогда вошли в крайне увлекательную фазу, весело было всем. Умер Уильям Оккам в тысяча триста сорок седьмом году. Скоро мы поймём, зачем жизнеописание именно этого мыслителя отягощается непривычными подробностями.

В тысяча шестьсот тридцать девятом некий Джон Панч в своих комментариях (sic!) к работам Дунса Скота пишет, что «Non sunt multiplicanda entia sine necessitate» – сущности не умножаются без необходимости. Почему-то это считается классической формулировкой почему-то принципа почему-то бритвы и, что самое обидное, почему-то Оккама.

В тысяча шестьсот сорок девятом некий Либерт Фромонд в работе «Philosophia Christiana de Anima» начинает рассуждать о какой-то «novacula occami». Это как-то связано с тем, что сущности, не умножающиеся без необходимости, как-то связаны с бритвой и с Оккамом?

Сделаем небольшое уточнение по существу: если кому-то кажется, что «терминологическая скупость» – то же, что и «сущности не умножаются без необходимости», необходимо подумать ещё раз. И ещё – до тех пор, пока огромная пропасть между этими совершенно разными вещами станет не только очевидной, но и доказанной. Мы можем обсудить это отдельно. Потом, если захотите.

Тем не менее всё отлично. Теперь у нас есть «бритва Оккама», отсекающая все нелогичное, и сущности не умножаются без необходимости.

Как же хорошо было раньше: в работе «Summa logicae» Уильям Оккам сформулировал и обосновал принцип терминологической скупости.

Видимо, здесь мы имеем дело с примером доисторического омерзительно испорченного телефона. В XVII веке Уильяму Оккаму особенно не везло с читателями. Безобразная вакханалия, начавшаяся тогда, может быть рассмотрена как один из наиболее ранних эпизодов глобального информационного вандализма. Бессмысленность на данный момент уже неисчерпаемой ерунды, в которой «бритва Оккама» используется с искренне серьезной наивностью, неизмеримо больше бессмысленности того, что вы сейчас читаете. Не спрашивайте, как это возможно. Догадаться не очень сложно.

Почему не «формулировка Панча»? Почему не «рассуждение Фромонда»? О том, причём здесь старый добрый дедушка Уильям Оккам, мы уже недоумевали.

Говоря проще, обязательно вверните что-нибудь про «бритву Оккама», чтобы все поняли, что вы полный идиот.

И в самом деле, не Уильямом Оккамом единым. С другой стороны, не можем же мы остановиться на «Самогон есть самогон» есть «Самогон есть самогон». Пойдём дальше:

– Здесь мы создаём представление о самогоне.

– Из него сложится ваше восприятие этого представления о самогоне.

– Это совершенно никак не связано с тем, что самогон даст или не даст вам непосредственно себя обнаружить.

– Факт обнаружения или необнаружения вами самогона совершенно никак не связан с тем, что вы верно воспримете этот факт в его действительном смысле.

Пропасти между каждым из этих четырёх утверждений намного глубже, чем наши пространные рассуждения о Уильяме Оккаме.

Человек не может прямо взаимодействовать с самими вещами, даже настолько всеобъемлющими, как самогон. Он может взаимодействовать только со своим восприятием всех этих вещей. Этот барьер не преодолеть ни измерениями, ни верой, ни метафизикой, ни логикой, ни философией, ни экзистенциализмом, ни феноменологией. Человек – носитель своего восприятия.

Мартин Хайдеггер, перепробовав все перечисленные здесь способы преодоления, сказал о постоянно ускользающей «самой близкой близи» человека, слишком близкой, чтобы быть замеченной.

Братья Стругацкие для объяснения этого вложили в уста персонажа, почти такого же лживого и циничного, как автор этой сказки, такой издевательский стишок: