В дьяволе, пришедшем к исповеднику, было, по-видимому, что-то человеческое, может быть слишком человеческое. Он пришел за прощением, хотя потом и не смог вынести назначенного наказания из-за своей дьявольской гордыни. Но ведь те, кто приходит за прощением, уже в какой-то степени его получают. Прощение случается не тогда, когда оно дается, а когда приходит мысль о том, чтобы его попросить. Бес ли, человек ли, – все смогут получить прощение, если они попросят его с великой настойчивостью. История с нашим бесом, представшим в облике юноши, это история о недостаточно настойчивом просителе, грешнике, не захотевшем приобщиться к бытию путем тотального отказа от своей падшей сущности. Ситуация, в которую он попал, весьма не проста. Прощение было получить можно, но для этого ему было необходимо постоянно умирать. Каждый день умирать, умирать на протяжении всего дня, всей жизни, выполняя назначенное покаяние. Если быть совсем честным, то следует признать: не преступления и грехи делают преступника преступником, грешника грешником, дьявола дьяволом и человека человеком, а нежелание просить за них прощение. И хуже того. Испрашивая прощение, я приобщаюсь к своему преступлению, свидетельствую о его событии, разглашаю его историю, но отнюдь не расстаюсь с ним. И если уж говорить о диалектике прощения и вины, то последняя настигает человека как раз тогда, когда он просит прощения, когда он перестает быть грешником и преступником, когда в нем рождается желание идти в след за всеобщим законом.
Пожалуй, больше всего я не терплю ситуации, когда нужно прощать или просить, чтобы простили тебя. С прощением приходится уживаться, делать нужно это постоянно. Прощать и просить, чтобы простили тебя, означает уживание с самим присутствием жизни, это значит присутствовать при жизни. Прощая себя, я становлюсь доступным, прощая других, делаюсь банальным, прося прощение, я выгляжу обычным. Но ни то, ни другое и ни третье не избавляет меня от необходимости прощать.
Прощая, я приобщаюсь к бытию вещей. Нужен ли я им или нет останется для меня загадкой навсегда. Я рожден с этим незнанием, с ним же и умру. Я живу и умираю прощая; я знаю, что прощать нужно. Очень часто я говорю: «простите», говорю по привычке, второпях, вдогонку тому, кто этого уже не слышит, не может услышать, не хочет, тому, кто может быть уже не живет или живет, прекрасно обходясь без моего прощения. Я же всегда живу с ним, с прощением, с надеждой на прощение, с надеждой на то, что мое прощение кто-нибудь услышит и… простит меня. Я живу для того, чтобы однажды получить прощение, живу для того, чтобы однажды кого-нибудь простить.
На улице, в кафе, в библиотеке и в метро, на проезжей части дороги и на тротуаре, по телефону, один и среди друзей, везде и всегда я кого-то прощаю и прошу прощения сам. Часто я прощаю кого-нибудь, о ком не имею ни малейшего понятия, я часто прошу прощения у того, кто мне совершенно не известен. Не знаю, у кого я прошу прощения и кого мне приходится прощать самому. Не знаю. Пожалуй, я не хочу ничего знать, я не хочу обладать никаким знанием. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что если я еще не выброшен из системы, то это только благодаря прощению, которое меня охраняет и заботится о моем существе. Прощение меня бережет подобно тому, как в добропорядочных семьях берегут полюбившейся фетиш. И если я не исключен из речи самого прощения, то это значит, что я существую. Прощаю, следовательно, живу. Вот и новая картезианская формула.
Вчера, в библиотеке восточных языков, куда я часто захаживаю, я хотел взять на дом несколько книг с тем, чтобы поработать с ними по вечерам. Но что-то было не в порядке с моим читательским билетом и книги мне забрать не удалось. Получив отказ, я сказал: «простите». На самом деле, я хотел извиниться за свое дурацкое желание, которое было невыполнимо. Меня простили.
Иногда с прощения начинается мой день. Спускаюсь по узкой лестнице и нечаянно задеваю нашего консьержа, пылесосящего ковровую дорожку. «Простите», – говорю я ему, продолжая идти. «Простите», – говорит он мне, отвечая тем же ритуальным словом. Через несколько секунд мы оба забываем о случившемся. Я хорошо помню, как много лет назад, собрав необходимые бумаги и попробовав поступить в одно крупное учебное заведение Москвы. Миловидная девица с бантиком, приколотым к отвороту пиджачка, служившая в секретариате заведения, подошла ко мне вплотную и прошептала мне на ухо нечто такое, что сейчас, пользуясь словарем Остина и Серля, назвали бы политически некорректным речевым актом. Девица спросила: – «ты еврей?» «Да», – ответил я, с перепугу, добавив, – «простите меня». Потом она развернула передо мной листок бумаги, который оказался рекомендацией райкома партии, выданный мне для поступления на данный факультет. – «Не будь идиотом», услышал я, пробегая глазами по знакомому документу. – «Ты, что, не понимаешь? Тебя срежут на втором экзамене». «А что же мне делать?», – спросил я, теряя контроль над ситуацией. – «Как что? Ну… напиши, что ты армянин», – ответила девица. – «А что, армян у вас не режут?», – спросил я со смутными мыслями о своем армянском будущем. – «Здесь на нацменов квота имеется», – отрапортовала моя собеседница, окинув меня взглядом человека, поведывавшего первому встречному государственную тайну. – «А паспорт? У меня же в паспорте написано, что я…» – «Тогда не знаю, я как лучше хотела», услышал я и, еще раз извинившись, пошел прочь. У меня нет никаких сомнений в том, что девушка и впрямь хотела мне помочь, и что мои нелепые извинения ей были совершенно ни к чему. Она не знала, за что их принимать и почему я должен просить у нее прощения. Не знал этого и я. Мне было тогда шестнадцать лет, к тому времени я успел уверовать в то, что просить прощения – это хорошо.
Читать дальше