Наталья Бонецкая - Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи

Между тем от природы Евгения и Аделаида были душами глубокими, религиозными, иначе впоследствии они бы не проявили себя как тонкий мыслитель и талантливый поэт! Темным чувством они уже в детстве знали, что со всех сторон окружены тайной, и догадывались, что в неведомое надо входить, с ним надо как-то работать, ибо оно имеет самое непосредственное – и важнейшее! – отношение к их маленькому существованию. Не получая религии, связи с Божественным, от взрослых, они создавали ее для себя сами – в детском творчестве, в фантазии, в игре. Заводилой здесь выступала старшая – Аделаида; и она же особенно ярко рассказала об этой стороне их жизни в автобиографическом эссе «Из мира детских игр».

«Детство мое протекало без всяких религиозных обрядностей, – пишет А. Герцык. – Меня не водили в церковь, у меня не было преданной няни, убеждающей класть земные поклоны в углу детской перед темной иконой и повторять за ней трудные, непонятные слова молитвы. Не было мифической обстановки, которой жаждет душа ребенка, того тайного значения и смысла, который красит и углубляет обыденную жизнь» [12] Герцык А. Из мира детских игр // Герцык А. Из круга женского. М.: Аграф, 2004. С. 249. . Действительно, душа приходит в мир не как tabula rasa, а с таинственным бременем неведомой памяти, с каким-то знанием о глубинах бытия – не только о мире дольнем, но и горнем. Из древних с предельной остротой это чувствовал Платон, которому верили платоники всех времен и народов, в частности, русские символисты, – к их кругу шаг за шагом, взрослея, приближались сестры Герцык. Груз памяти предсуществования был мукой Аделаиды на протяжении всей ее жизни, осознавался ею как экзистенциальное задание победить «предвечную вину». В детстве подобная судьба сказывалась в темном влечении к языческой религиозности: «Во мне жила бессознательная грусть по ярким языческим празднествам древних предков, по жертвенникам, с которых густые черные клубы дыма поднимаются к синему небу, по пестрым процессиям с песнями и в венках, по страху и тайнам, которыми объят был мир» [13] Там же. С. 251, 252. .

Конечно, случай Аделаиды и Евгении не был исключительным: почти каждый ребенок в своей основе – язычник. Только умное христианское воспитание может воцерковить и христианизировать его стихийную тягу к обрядности, таинственным предметам, чудесам. Таких воспитателей у сестер Герцык не было, и это толкало их на путь мифотворческих игр. Как и наши архаические предки, они обожествляли природные явления, выдумывали себе божков вроде зверовидного «Мурмурки», о котором повествует Е. Герцык, создавали обряды. Здесь, думается, исток «мифотворчества» уже взрослой Евгении, на которое ее провоцировал Иванов, – конструирования «Христа-Диониса», да еще с закваской Люцифера. От «детских игр» перебрасывается невидимый мост к столоверчению (Аделаида), гаданию с зеркалом (Евгения), к увлечению обеих сестер теософией и антропософией. Чаще всего Женя с Адей находили для себя «кумиры» в растительном мире. В парке, окружавшем их дом в Александрове, вспоминает Аделаида, они выбрали одно дерево и назвали его «царским», превратив в религиозного идола: ствол обвивали цветочными гирляндами, на ветви цепляли венки, а затем предавались диким пляскам вокруг него – «вертелись, прыгали на одной ноге до полного изнеможения и, наконец, падали на землю, простирая к нему руки». Природная религиозность сестер с самого начала тяготела к хлыстовству, «дионисийству»; соблазн «славянского Диониса», которого спустя годы станет проповедовать им Иванов, найдет в их душах подготовленную почву. – А вот описание Аделаидой их детского почитания двух старых пней, якобы внушающих людям хорошие мысли: «Была особая сладкая прелесть в том, чтобы сесть на теплой траве около этих пней, пассивно сложить руки и отдаться им во власть; в ленивой полудремоте ждать, что мысли придут сами, внушенные свыше, как пифиям, осененным откровением над сернистой расщелиной» [14] Герцык А. Из мира детских игр. С. 251. . «Пифия» в этой игре, впоследствии Аделаида будет пробовать себя в качестве спирита-медиума, а также охотно станет играть роль Сивиллы, навязанную ей символистами – критиками ее стихов, – играть не только в поэзии но и в жизни…

Очевидно, экзистенциальная беспочвенность вообще предрасполагает к игре: игра при этом становится поиском выхода, попыткой преодолеть состояние «подвешенности над бездной», все же неестественное для человека (что признал и Шестов, от «апофеоза беспочвенности» обратившийся к вере в личного Бога). Вся жизнь сестер Герцык в детстве была пронизана игровым началом: играя, они усваивали чужие языки и приобщались к наукам; в мир природы вступали, фантазируя; игрой ограждались от мира взрослых, творя собственный – новый мир, бессознательно пытаясь дистанцироваться от уходящей эпохи. Заметим здесь, что широко понимаемая игра (включающая и поэтическое творчество) стала вообще доминантой жизни Аделаиды Герцык: по ее собственным признаниям, она была захвачена творческой игрой и в самые трагические периоды своей жизни [15] О роли игры для А. Герцык мы подробно говорим в монографии о ней (см. особенно главу «Адель»: Бонецкая Н. Русская Сивилла… С. 119–149). . Евгения Герцык, в первой главе своих «Воспоминаний» «взвешивая на строжайших весах свое детское прошлое», как бы походя оборонила несколько тезисов собственной «философии игры». Игра, по ее мнению, с самого начала, – конечно, помимо осознанных замыслов сестер, – разворачивала их в сторону будущего, как бы насильственно отрывала от всего затхлого, непродуктивного, нежизнеспособного и фальшивого в существовании их семьи и их страны. Игра была для них «трамплином для прыжка вперед», – но куда, к каким целям и свершениям? – К «полноте, насыщенности жизни»: так определяет человеческий идеал уже шестидесятилетняя Евгения [16] См.: Герцык Е. Воспоминания. С. 33–34. , таков итог ее исканий… Слово «жизнь» здесь – категория ее собственной философии жизни 1930-х гг., сформировавшейся под сильным влиянием соответствующего учения А. Бергсона, но также и кумира юности Ницше. Эта гипотетическая «жизнь», как была убеждена Евгения, осуществлялась в советской жизни той эпохи – едином бытии страны и отдельного человека. О становлении мировоззрения Е. Герцык и о завершительном его этапе мы будем много говорить впоследствии. Пока же наше внимание сосредоточено на истоках ее духовного пути – экзистенциальной беспочвенности, чреватой новизной, – состоянии неограниченных возможностей, пробующих раскрыться в игре.