Ричард Фейнман - Не все ли равно, что думают другие?

Я так много размышлял в одиночестве об этих вещах, что надеюсь, вы извините мне напоминание о том образе мышления, который, не сомневаюсь, присущ многим из вас и которого ни у кого и никогда не могло быть в прошлом, потому что люди тогда не имели той информации о мире, которая есть у нас сегодня.

Вот, например, я стою на берегу моря, один, и начинаю размышлять.

Тот же трепет, те же благоговение и ощущение таинства возвращаются вновь и вновь, стоит только глубоко рассмотреть любой вопрос. С бо́льшим знанием приходит более глубокое, более чудесное таинство и манит проникнуть еще глубже. Никогда не заботясь о том, что ответ может вызвать разочарование, с наслаждением и уверенностью мы переворачиваем каждый новый камень, чтобы обнаружить невообразимое, странное, влекущее к еще более удивительным вопросам и тайнам, – конечно же, это великое приключение!

И в самом деле, немногие из тех, кто не является ученым, переживают этот особый вид религиозного опыта. Наши поэты об этом не пишут; наши художники не пытаются изобразить это чудо. Я не знаю почему. Неужели никого не вдохновляет наша нынешняя картина Вселенной? Эту ценность науки не замечают певцы: вам об этом приходится слушать не песню и не поэму, а всего лишь вечернюю лекцию. Это еще не научная эпоха.

Возможно, одна из причин такого безмолвия – то, что вы должны знать, как истолковать музыку. Например, в научной статье может быть сказано: «Содержание радиоактивного фосфора в головном мозге крысы уменьшается наполовину в течение двух недель». Итак, что это означает?

Это означает, что фосфор, который находится в мозге крысы – а также в моем, и вашем, – не тот же самый фосфор, который был две недели назад. Это означает, что атомы, которые находятся в мозге, сменяются: те, что были там прежде, ушли.

И тогда – что же такое наш мозг: что это за мыслящие атомы? Картофель за прошлую неделю! Теперь они могут помнить то, что делалось у меня в мозге год назад, – в мозге, который давно уже весь сменился.

Следует отметить, что то, что я называю своей личностью, – лишь шаблон, или танец, именно это оно означает, когда обнаруживаешь, сколько времени требуется на то, чтобы одни атомы мозга заместились другими. Атомы приходят в мой мозг, танцуют свой танец, а затем уходят, – атомы в нем всегда новые, но всегда исполняют тот же самый танец, помня, какой танец был вчера.

Когда мы читаем об этом в газете, там говорится: «Ученые утверждают, что это открытие может оказаться важным для поиска лекарства от рака». Статья придает значение лишь применению идеи, но не самой идее. Вряд ли кто-то может понять важность идеи, так это необычно. Разве только некоторые, быть может, улавливают смысл. И когда ребенок улавливает смысл подобной идеи, мы имеем ученого. Когда люди учатся в университетах, уже слишком поздно [63] Теперь я сказал бы: «Уже поздновато – хотя и не слишком поздно, – чтобы они могли проникнуться духом…» – Примеч. Р. Фейнмана. , чтобы они могли проникнуться духом, поэтому мы должны пытаться объяснить эти идеи детям.

А сейчас я хотел бы перейти к третьей ценности, которая есть у науки. Она чуть менее непосредственная, но не совсем. Ученый обладает огромным опытом неведения, сомнений и неуверенности, и этот опыт, по-моему, имеет очень большое значение. Когда ученый не знает ответа на задачу, он пребывает в неведении. Когда у него есть догадка относительно того, каков результат, он не уверен. И когда он уже практически уверен в том, каким должен быть результат, он по-прежнему пребывает в некотором сомнении. Мы придаем этому первостепенную важность, ведь, чтобы двигаться вперед, мы должны признать наше невежество и оставить место сомнениям. Научные знания – набор утверждений различной степени достоверности: одни более зыбкие, другие почти надежные, но нет ни одного абсолютно достоверного.