Политика постправды и популизм

на основе каких теоретических моделей возможно разграничение практик символических репрезентаций коллективного альтер эго в политике идентичности, частью которой является «политика постправды», на «манипулятивные», «пропагандистские» и «социально-позитивные», «социально-конструктивные»? Отсутствие внятности при ответе на эти вопросы и идеологическая, аксиологическая загруженность дискурса «постправды» неизбежно порождает своего рода эпистемологические и коммуникативные апории, когда на первый взгляд логически и ценностно аргументированное описание «разумности», «цивилизованности» происходящего вступает в очевидное противоречие с фактами социальной деградации, а социально-действенные символические практики, например социального конструирования национальной памяти, интерпретируются как нечто иррациональное и вымышленное.

Мы полагаем, что при интерпретации эпистемологических апорий и теоретической идентификаций феномена «постправды» (в силу очевидной коммуникативной природы этого феномена), следует руководствоваться общими посылками социально-феменологического подхода. Подобная стратегия теоретической идентификации феномена предполагает его артикуляцию в трех основных смысловых измерениях (символических рамках) — предметного, темпорального и социального горизонта смысла 2 2 Предлагаемая схема теоретической идентификации феномена «постправды» осуществляется на основе методологической посылки, что смысловое конституирование осуществляется в предметном, временном и социальном горизонте. Под горизонтом следует понимать рамки, границы, посредством которых можно «наблюдать идентичное». Обоснование этой методологической позиции, несмотря на методологическую вариативность теоретической аргументации авторов, достаточно обстоятельно представлено в современной социологии. Подобная методологическая посылка позволяет более обоснованно систематизировать эпистемологические проблемы описания феномена «постправды», вскрыть их гносеологическую природу и решить проблему «конфликта интерпретаций», возникающего при концептуализации политических и политико-культурных феноменов, в частности такого, как «постправда». (См., напр.: Луман Н. Власть. М.: Праксис, 2001.256 с.; Луман Н. Общество как социальная система. М.: Логос, 2004. с. 57; Бурдье П. Производство веры. Вклад в экономику символических благ // П. Бурдье. Социальное пространство: поля и практики. М.: Институт экспериментальной социологии, 2007. С. 245-247.) , несмотря на многообразие коммуникативных форм номинируемых «постправдой».

Предметное пространство анализа «политики постправды» описывается как противостояние «неистинной», «неразумной», «манипулятивной» («пропагандистской») технологии социального конструирования политическими элитами и экспертными сообществами политической повестки дня посредством современных массмедиа, — истинным, основанным на научном анализе дискурсивным практикам критического анализа интеллектуалов.

В темпоральном, временном измерении, пространство «политики постправды» часто рассматривается как специфический политико-культурный феномен («симуляции» и «зрелищности» политики «эпохи постмодерна»), связанный с символизацией практик принуждения многообразными социальными акторами, эгоистично борющимися за сохранение или приобретение политической власти. Антитезой подобному восприятию является признание неизбежности исторической логики мировой глобализации и модернизации, в ходе которой будут преодолены коммуникативные сбои, порожденные процессом перехода к новому качеству коммуникаций в реалиях «общества обществ».

В социальном аспекте, связанном с восприятием коллективными акторами друг друга, понятие «постправда» в высшей степени нормативно амбивалентно: то, что для одних участников коммуникативного процесса является демонстрацией политического цинизма, «популизма», «политического варварства», для других — это естественное состояние, некая безусловная «правда» жизни и способ поддержания политической идентичности и государственного суверенитет.

Подобная амбивалентность свидетельствует не только о вариативности способов концептуализации, а и о конфликтности приоритетов в трактовке социального познания и классификации форм знания об обществе. Фиксация очевидного своеобразия коммуникативных параметров феномена «постправды», связанных с развитием цифровых технологий воспроизводства, передачи и хранения информации, скорее оттеняет эпистемологическую дихотомию современных дебатов об «истинности» и «ложности», «правдивости» и «лжи».

Читать дальше