Элизабет Лофтус - Миф об утраченных воспоминаниях [Как вспомнить то, чего не было] [litres]

Автор научных материалов для газеты The New York Times Дэниел Гоулман начал свою статью «Детская травма: воспоминание или выдумка?» с упоминания судов над ведьмами:

Так Сатана ли это или Сейлем? Целая волна случаев, когда взрослые мужчины и женщины внезапно вспоминали травматичные события из своего детства, положила начало спору среди психологов, изучающих работу памяти и психологические травмы… Критики сравнивают волну подобных случаев с истерией и ложными обвинениями сейлемских охотников на ведьм.

«Эксперты по вопросам воспоминаний говорят, что психотерапевты создают атмосферу истерии», – трубил заголовок статьи из газеты San Diego Union-Tribune.

Работающие в самых престижных американских университетах психиатры, социологи и эксперты по работе памяти говорят, что многие из «восстановленных» воспоминаний на самом деле внушены пациентам психотерапевтами и не могут быть правдой. Ученые также критикуют психотерапевтов, которые, чаще всего имея магистерскую или докторскую степень по психологии, соглашаются с теорией, не подтвержденной никакими научными фактами. Кроме того, они осуждают таких специалистов за то, что они, пусть и руководствуясь благими намерениями, закладывают в разум своих пациентов идею о пережитом насилии, которого во многих случаях попросту никогда не было. При этом пережитое в прошлом насилие стало безосновательным и универсальным объяснением любых психологических проблем.

Даррелл Сиффорд, колумнист газеты Philadelphia Inquirer, посвятил серию статей критике психотерапевтов, «которые копают-копают и в конце концов… находят то, что пытаются раскопать, даже если его там нет». Он откровенно рассказал о юридических проблемах, с которыми сталкиваются отдельные психотерапевты, и о потенциальных катастрофических последствиях для всего психотерапевтического сообщества. «Я думаю, проблема ложных обвинений станет главной катастрофой для психотерапии 1990-х годов», – писал он.

Некоторые психотерапевты потеряют свои лицензии, когда профессиональные организации начнут сокращать штат. Думаю, в конце концов против отдельных специалистов будут поданы иски по обвинению в преступной халатности, после того как их пациенты поймут, что с ними сделали.

Сиффорд даже предположил, что у самих психотерапевтов, которые не переставая «копают», могут быть серьезные психологические проблемы.

Я поневоле задаюсь вопросом: в каких отношениях с собственными родителями находятся эти психотерапевты? Не подвергались ли они сами насилию, будучи детьми? Возможно, поэтому оно им повсюду мерещится? Или дело в чем-то другом? Быть может, виной всему беспринципность? Или невежество?

Психотерапевты по понятным причинам разозлились и испугались: все это бросало тень на их репутацию, профессию и даже психическое состояние. Масла в огонь подливал еще и тот факт, что им приходилось привыкать к неласковому прозвищу, введенному в употребление группой «отрекшихся» – бывших пациентов, которые считали, что их «воспоминания» им внушили психотерапевты. Отрекшиеся, по аналогии с сокращенным прозвищем perp, которое используется в США по отношению к преступникам (от англ . perpetrator), стали применять к психотерапевтам слово therp (от англ . therapist) – «терапевтишка».

Это и положило начало контратаке. Психотерапевты не только обвиняли скептиков в том, что те выступают против интересов женщин, детей и жертв насилия и встают на сторону правых реакционеров, демонстрирующих полное отрицание («снайперы в рядах ненавистников», как выразился один известный активист по защите детей), но также пробовали и более мирный подход. Одна из их стратегий заключалась в том, чтобы пересечь линию фронта и отправиться на вражескую территорию, ища понимания и поддержки у критиков. Они надеялись, что некоторые критики перейдут на их сторону.

Я стала одной из основных мишеней по нескольким причинам: я ученый, я женщина, и я занимаю относительно либеральную позицию в борьбе, которую ведут экстремисты. Поскольку я ученый, специализирующийся на изучении памяти, в частности – гибкости памяти, результаты моих исследований представляли собой ценный трофей. Психотерапевты и борцы за права детей надеялись, что, если им удастся каким-то образом привлечь меня на свою сторону, они смогут совершить маневр, обойти вражеские ряды и получить стратегическое преимущество.

Если бы я отказалась изменить свое мнение как ученый, возможно, они бы обратились ко мне как к женщине, которой должно быть хорошо известно, что нельзя становиться на сторону мужланов, думающих только левым полушарием. Спор о природе вытесненных воспоминаний быстро перерастал в схватку между мужчинами и женщинами, между патриархатом и матриархатом в войне за прекращение насилия над детьми. Психотерапевты дрожащим от волнения голосом, с трудом сдерживая закипающий внутри гнев, рассказывали мне, что скептики (такие, как я) уничтожают достигнутые огромным трудом успехи феминистического движения. Один психотерапевт уведомил меня о том, что я несу личную ответственность за «обрушившуюся на женщин и детей волну ненависти», которая стала результатом «массового отрицания» заявлений о вытесненных воспоминаниях. Мне также доводилось слышать, что я потеряла связь со своим женским началом, что я – шибко умная яйцеголовая исследовательница, которой следовало бы перестать совать нос куда не просят, и что я позволила использовать результаты своей работы тем, кто строит планы по установлению господства мужчин и виктимизации женщин и детей. Короче говоря, будучи женщиной, я встала не на ту сторону. Мне следовало прекратить бороться с психотерапевтами и вместо этого присоединиться к ним.