Густав Майринк - Вальпургиева ночь_Ангел западного окна

«Чудо Майринка» наиболее точно описал Герман Гессе в статье, опубликованной вскоре после выхода в свет «Вальпургиевой ночи» (1917), третьего из знаменитых романов писателя: «Как человек Майринк сохраняет верность самому себе с фанатизмом, который в наше время, особенно в пределах нашей литературы, не может не приводить в восхищение. <���…> Влияние его книг (которым будет обладать и та, что опубликована последней) содержит, таким образом, в своей основе не безжизненность, не расчет, а нечто живое, это влияние — настоящее. Не только чувствительные, одухотворенные фигуры, не только зрелые слова мистического откровения — настоящие; такие же настоящие — резкости и язвительные выпады, глубокая, злая ирония, радость, испытываемая от кричащей яркости и хлесткости».

Гессе удалось сформулировать то, что знакомо, наверное, каждому читателю Майринка, — завораживающее ощущение непосредственного контакта с художественным миром. В «Вальпургиевой ночи» уникальный эффект, замеченный немецким классиком, проявился в полную силу. Гессе считал это произведение одним из наиболее показательных образцов майринковской прозы. Он обратил внимание читателей на четвертую главу романа, увидев, что в ней необычайно ярко проявилась редкая грань писательского дарования — «особенное чутье, понимание сущности мистического как такового».

Можно по-разному относиться к учениям, которые были важны Гессе. Можно не понимать увлечения Майринка оккультизмом, традиции которого писатель использовал «в своих целях», чтобы из их элементов создать свою особую, литературную сферу. Можно, наконец, даже совсем ничего не знать о мистике. Читатель романов все равно соприкоснется с ней. Не исключено, что это будет не та мистика, которую имел в виду Гессе, но от этого она, конечно, не утратит ценности. Это будет мистика в самом широком смысле — как вера в возможность непосредственного контакта с иной реальностью. Такой реальностью станет художественный мир.

У Майринка был удивительный дар, давно подмеченный исследователями и бесчисленным множеством читателей, — своего рода магия слов. Ему всегда удается мгновенно, уже с первых строк, заставить воспринимающее сознание переместиться в созданную автором реальность. Первые строки «Вальпургиевой ночи» особенно часто используют в качестве иллюстрации этого умения.

Казалось бы, начало романа не может подготовить читателя к восприятию изображаемых событий. Нет даже краткого описания места или времени действия. Во всем мире как будто гаснет свет, исчезают обычные представления о пространстве и календаре. Лишь невидимый прожектор высвечивает в темноте странное, почти призрачное общество, которое могло собраться за одним столом где и когда угодно.

И все же непосредственный контакт воспринимающего сознания с иной реальностью уже состоялся. Далее начинается то, что в «Автопортрете писателя Густава Майринка» названо «магией». Ее цель — «пробудить в каждом отдельном читателе его собственные образы, мысли, идеи и чувства». Неясности и информационные пустоты, которых в произведении — большое множество, способствуют этому пробуждению. Читатель с легкостью заполняет их, уже к концу первой страницы забывая о том, что, возможно, он даже неправильно произносит имя, которым названа эта глава.

«Зрцадло» без труда не сумеет сказать и австриец, если только он, подобно Майринку, не вырос в Праге. Загадочное слово по-чешски означает «зеркало». Неудивительно, что это имя в романе носит именно актер, способный, подобно зеркалу, создавать самые разные изображения. Впрочем, о значении чешского слова ничего не говорится на протяжении нескольких страниц «Вальпургиевой ночи». Более того, довольно долго не появляется в произведении и сам персонаж, а его прозвище выясняется еще позднее.

Но, независимо от языковых знаний читателя и еще до знакомства с загадочной романной фигурой, он сам, незаметно для себя, становится своего рода «актером Зрцадло» — актером-зеркалом. Точнее, это удивительное превращение переживает сознание, воспринимающее неясный, но завораживающий текст. Ведь именно читательское сознание становится той «поверхностью», на которой, собственно, и возникает изображение, лишь намеченное автором. То, что отсутствует в книге, читатель, как хороший актер, восполняет — с помощью собственной фантазии, исходя из личного опыта и взгляда на мир.

Следовательно, знакомство с таким романом, как «Вальпургиева ночь», означает не только соприкосновение с уникальным художественным миром, созданным писателем, но и, в некоторой степени, встречу с собой. Именно этой цели служат и элементы разнородных традиций, своевольно объединенных автором в пределах одного произведения. Отдельные, художественно трансформированные составляющие буддистской религиозной философии сочетаются в романе, например, с критикой представлений Рудольфа Штайнера, заимствованных из теософии и при этом значительно искажающих ее основные учения.