Эрик Лор - Российское гражданство - от империи к Советскому Союзу

Исключение касалось изменения границ на Кавказе. 16 марта 1921 года договор между Османской империей и РСФСР дал населению территорий, до 1918 года находившихся под контролем России, право выйти из турецкого гражданства и переехать в Советскую Республику. Равным образом жители района Батуми (который Османская империя уступила Грузинской Республике) могли свободно покинуть Османскую империю. Для населения этих приграничных районов период свободной оптации был продлен на семь лет, до тех пор пока в 1927 году не был установлен крайний срок – 11 марта 1928 года. Однако на деле Османская империя воспрепятствовала попыткам армян вернуться на турецкую территорию, а перед наступлением последнего срока решительно денатурализовала всех армян, проживающих вне страны, которые ранее находились в османском и турецком подданстве [569].

Таким образом, договоры об оптации были в принципе (со всеми вышеупомянутыми оговорками) подлинной инновацией, введенной для того, чтобы дать населению возможность «ногами» проголосовать за собственное гражданство. Хотя Россия практиковала оптацию после аннексии Карсской области и округов Батум и Ардаган в 1878 году (как поступали после аннексий и другие державы), размах и масштабы советского эксперимента с оптацией были беспрецедентны. В значительной степени эти договоры были основаны на принципе национального государства: национальное и государственное сообщества должны совпадать. На бумаге договоры последовательно проводили такую политику. Однако на практике советские власти находили способы помешать осуществлению данных соглашений. Поскольку вся процедура в каждом отдельном случае требовала формального одобрения, у чиновников были развязаны руки и они могли отказать в праве выхода из советского гражданства на самых неубедительных основаниях. Любое прошение об оптации, поданное находящимся в армии солдатом, должно было включать свидетельство об освобождении от действительной службы. Получить его было нелегко [570]. Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) втайне рассматривало каждое прошение и отклоняло многие из них безо всякого объяснения своих решений (и даже без признания, что именно оно наложило запрет) [571]. Другие представители властей создавали мелкие бюрократические препоны, которые могли иметь для обнищавших беженцев большое значение. Например, в 1921 году все покидающие страну оптанты должны были предоставить по две фотографии каждого члена семьи, что было нелегким делом в стране, переживавшей экономическую разруху, где фотографов было мало и их услуги предлагались редко [572].

Политика в отношении собственности беженцев из оккупированных областей и оптантов также создавала препятствия для отъезда. В начале 1918 года Центропленбеж обнародовал ряд в высшей степени жестких правил, регулировавших сложные вопросы собственности, реституции, а также вывоза и ввоза собственности, принадлежащей беженцам из оккупированных областей. Для драгоценных камней, металлов, денег и тому подобных предметов устанавливалось точное их количество, которое можно было вывезти из страны (например, денег – 1000 рублей на человека). Все, превышавшее эти пределы, подлежало конфискации и в течение неопределенного времени хранилось на замороженных счетах. В принципе, в маловероятном случае возвращения эмигранта в Советскую Россию он мог заявить свои права на собственность или деньги, полученные за ее продажу и хранимые на счете. Однако неясно, мог ли возвращающийся эмигрант и в самом деле заявить свои права на такую собственность: мне не удалось найти свидетельств того, что это правило когда бы то ни было применялось. В любом случае, поскольку обратная миграция была, по всем данным, очень редким явлением, на практике эти законы вводили национализацию и конфискацию всей собственности и денег эмигрантов и оптантов (за исключением самых минимальных сумм). Такие меры привели к установлению более жесткого droit d’aubaine (права казны на выморочное наследство иностранца), чем где бы и когда бы то ни было в Средние века, и притом применявшегося не только к иностранным беженцам, но и к бывшим российским подданным, решившим выйти из советского гражданства [573].

Первые же результаты воплощения соглашения об оптации с Эстонией показали, насколько эффективно советская бюрократия воспрепятствовала выполнению условий якобы либерального договора. На 8 сентября 1921 года НКВД сообщал об удовлетворении 1234 прошений, отклонении – 1826, возвращении без заведения дела – 835, нахождении в процессе – 357 и в ожидании рассмотрения – 1574 [574]. В следующем году количество одобренных прошений увеличилось; когда речь шла о других странах, с которыми также имелись соглашения, оно было выше. Например, в докладе 1922 года о поданных в Сибири прошениях от тех, кто выбрал польское гражданство, сообщается о 1940 одобренных заявлениях, 79 случаях отказа и 29 делах, отосланных в Москву для вынесения решения [575]. Эти результаты демонстрируют значительное различие между принципом свободной оптации и реальностью официальных преград на пути людей, желавших покинуть страну. В архивах можно найти намеки на то, что проблема бюрократических препон могла решаться с помощью взяток. Однако в 1920-х годах, когда персонал учреждений пограничного контроля стал более многочисленным, когда структура их усложнилась, а идеологическое значение возросло, добиться этого стало сложнее [576].