Виктор Меньшов - Русские провидцы и предсказатели

Задача поначалу казалась из простых, но служащих в замке было очень много. Мессинг встречался со всеми, но нужного человека не находил. Сам граф ничем помочь ему не мог, поскольку был твердо уверен в честности и порядочности своих близких, а так же прислуги, проживавшей в замке и служившей ему верой и правдой много лет. Мессинг уже склонен был поставить графа в известность, что драгоценную брошь все же вынесли из замка, когда его внимание привлек. маленький мальчик, сын одного из слуг, страдавший слабоумием. Одного его из всех обитателей замка не удавалось «прослушать». Мессинг стал внимательно присматриваться к мальчику и заметил, как тот буквально часами мог заворожено застывать в немом восхищении перед блестящими предметами. Мессинг знал о так называемой сорочьей болезни. Он решил проверить свою догадку и, вытащив из кармана жилетки золотые часы, покачал ими медленно в воздухе, уловил завороженный взгляд мальчика и, положив часы на стол, сделал вид, что уходит, спрятавшись за дверью и наблюдая оттуда за мальчиком. Как только Вольф Мессинг вышел за дверь, мальчик бросился к столу, с жадностью схватил часы и побежал с ними вон из зала. Мессинг поспешил за ним, испугавшись, что не успеет увидеть, в какое «гнездо» унесет малыш свою «добычу». К его удивлению, мальчик добежал до лестницы, остановился возле чучела большого медведя и засунул часы. в оскаленную пасть зверя.

После этого Мессингу оставалось только призвать хозяина замка и попросить его распорядиться разрезать шею чучелу. Граф удивился, но распорядился выполнить просьбу Мессинга. Шею чучелу вспороли и оттуда посыпались елочные игрушки, кусочки фольги, цветные стекла, мельхиоровые ложки и прочая блестящая мишура, среди которой оказалась и злополучная брошь.

А Мессинг продолжал открывать в себе все новые таланты, которые, казалось, неисчерпаемы. Кроме экстрасенсорных и телепатических способностей у него открылся дар предвидения и чтения судеб.

Началось все, как и бывает чаще всего в жизни, случайно. «Однажды, еще в тридцатые годы, в Польше, пришла ко мне на прием молодая женщина. Она достала фотографию мужчины, несколько моложе ее по возрасту, имеющего явное родственное сходство с ней.

– Мой брат, – объяснила она. – Два года назад он уехал в Америку. За счастьем. И с тех пор – ни единого слова. Жив ли он? Можете ли вы узнать?

…Я смотрю на карточку брата бедной женщины. И вдруг вижу его словно сошедшего с карточки, чуть вроде бы помолодевшего. В хорошем костюме. И говорю:

– Не волнуйтесь, пани. Ваш брат жив. У него были трудные дни, сейчас стало легче. Вы получите от него письмо на тринадцатый день, считая сегодняшний. Это будет первая весточка от него за два года. Потом он будет вам писать чаще.

.Женщина ушла от меня и, как водится, рассказала обо всем соседям. Пошла молва. Дошла до газетчиков. Начался спор в печати: ошибся Мессинг или нет? В общем, на тринадцатый, предсказанный мной день в этом местечке собрались корреспонденты чуть ли не всех польских газет. Письмо из далекой Филадельфии пришло с вечерним поездом».

Сам Мессинг пытался рассказать, как это с ним происходит:

«Лучше всего я чувствую судьбу человека, которого встречаю первый раз в жизни. Или даже которого не вижу совсем, только держу какой-либо принадлежащий ему предмет, а рядом думает о нем его родственник или близкий человек.

Рассказанный мною эпизод о польском эмигранте относится именно к числу таких случаев: я держал в руке его карточку, а рядом сидела и думала его сестра. Перебирая в памяти сотни подобных случаев, я не могу не остановиться на единственном ошибочном. Впрочем, не совсем ошибочном.

Дело было опять-таки еще в Польше. Ко мне пришла совсем немолодая женщина. Седые волосы. Усталое доброе лицо. Села передо мной и заплакала.

– Сын. два месяца ни слуху, ни духу. Что с ним?

– Дайте мне его фото, какой-нибудь предмет его. Может быть, у вас есть его письмо?

Женщина достала синий казенный конверт, протянула мне. Я извлек из него исписанный листок бумаги с пятнами расплывшихся чернил. Видно, много слез пролила за последние два месяца любящая мать над этим листком линованной бумаги. Мне вовсе не обязательно в таких случаях читать, но все же я прочитал обращение: «Дорогая мама!..» – и конец: «Твой сын Владик». Сосредоточился. И вижу, убежденно вижу, что человек, написавший эти страницы, мертв. Оборачиваюсь к женщине: